Карабчевский Николай Платонович (1851—1925). Карабчевский николай платонович - судебные речи

Сахаров Николай Васильевич (1829–1902), известный криминалист и публицист Родился в Козельске Калужской губернии, в семье протоиерея. Окончил Калужскую семинарию в 1852 и принят на службу в Козельский уездный суд. В 1853 исполнял должность столоначальника гражданских дел. В

Манасеин Николай Авксентьевич (1834–1895), действительный тайный советник * * *Родился в дворянской семье. Первое время учился в частном пансионе, а затем в Казанской гимназии, по окончании которой поступил в Императорское училище правоведения. Службу начал в 1854 в 8-м

Муравьев Николай Валерианович (1850–1908), действительный тайный советник * * *Родился в Москве в родовитой дворянской семье. Учился в 3-й Московской гимназии, которую окончил с золотой медалью. В 1868 поступил для продолжения образования на юридический факультет Московского

Добровольский Николай Александрович (1854–1918), тайный советник, егермейстер Двора Его Императорского Величества * * *Родился в дворянской семье. Образование получил на юридическом факультете С.-Петербургского университета. Службу начал в 1876 в Кавалергардском полку на

Янсон Николай Михайлович (1882–1938), государственный деятель * * *Николай Михайлович Янсон родился 6 декабря 1882 года в Петербурге, в семье рабочего эстонца, уроженца острова Сааремаа. Под влиянием январских событий 1905 года Янсон сделал свой выбор - в апреле этого же года

Крыленко Николай Васильевич (1885–1938), видный советский государственный деятель * * *Родился в деревне Бехтеево Сычевского уезда Смоленской губернии в семье политического ссыльного. Окончил Люблинскую классическую гимназию и поступил на историко-филологический

Рычков Николай Михайлович (1897–1959), советский государственный деятель * * *Родился 20 ноября 1897 в поселке Белохолуницкого завода Слободского уезда Вятской губернии, в простой рабочей семье. С 12 лет служил мальчиком на побегушках на том же заводе, где работал отец. После

Трубин Николай Семенович (р. 1931), действительный государственный советник юстиции * * *Родился в селе Бурдыгино Сорочинского района Оренбургской области. После окончания школы поступил в Свердловский юридический институт, который закончил с отличием. С 1953 стал работать

И судебных ораторов дореволюционной России. С 1913 г. председатель Петербургского совета присяжных поверенных.

Биография

Родился в дворянской семье Платона Михайловича Карабчевского (1811-1854), командовавшего в то время уланским его высочества герцога Нассауского полком ; дедом отца был пленный турок Карапчи. Мать Любовь Петровна была дочерью Петра Григорьевича Богдановича (1763-1834), который служил обер-штер-кригс-комиссаром Черноморского флота и владел богатым селом Старая Богдановка . Двоюродный брат - композитор Николай Аркас .

В 1868 окончил Николаевскую реальную гимназию с серебряной медалью. В 1869 г. поступил на естественный факультет Санкт-Петербургского университета и в том же году провёл три недели под арестом за участие в студенческих волнениях; с той поры до 1905 г. состоял под негласным надзором полиции . В студенческом театре не раз исполнял главные роли и впоследствии появлялся на сцене в бенефисах известных актёров.

С 1877 - помощник присяжного поверенного в политическом деле, известном как «процесс 193-х », на котором защищал будущую видную революционерку Е. К. Брешко-Брешковскую . С 13 декабря 1879 г. состоял присяжным поверенным округа Петербургской судебной палаты . Несколько лет был членом совета присяжных поверенных.

В 1898 г. участвовал в создании газеты «Право», которая издавалась до октябрьской революции; также редактировал журнал «Юрист». Учредитель благотворительного фонда для молодых адвокатов (1904). Один из создателей Всероссийского союза адвокатов (1905). Во время Первой мировой войны руководил комиссией по расследованию германских зверств.

Адвокатская деятельность

В 1921 году в Берлине Карабчевский издал мемуарную книгу «Что глаза мои видели». Первая часть книги - воспоминания детства (1850-е годы), прошедшего в Николаеве , живое описание жизни провинциальной дворянской среды глазами ребенка. Вторая часть посвящена преимущественно периоду 1905-1918 годов; хорошее личное знакомство Карабчевского с юридическими и думскими деятелями, с деятелями Временного правительства придает воспоминаниям историческую ценность.

Примечания

1. , с. 43.
2. , с. 150.
3. «Однажды Карабчевский в дружеской беседе со мною сказал: - Вот вы спрашиваете, почему мне особенно удаются „речи“ в делах об убийствах? Что же, я этого не скрываю. Но этим не бравирую и неохотно об этом говорю… Когда я был студентом, я безумно полюбил одну женщину… Любовь была тяжелая, надрывная. Вспоминать о ней до сих пор мучительно. Измучила она меня… Кончилось тем, что я убил ее, убил, безумно любя… Меня не судили… Была экспертиза. Признали, что я действовал в состоянии невменяемости. Я этого не добивался, и не я поставил вопрос об этом. Мне было тогда все равно…» .
4. А. В. Кузнецов. Суд над Ольгой Палем, обвиняемой в убийстве любовника, 1895 (обер-прокурор Сената) (неопр.) . Не так . Эхо Москвы (2 октября 2019).

Глава I – Биография Карабчевского Н.П.

Глава II – Анализ судебной речи по делу Мироновича.

Глава I

Николай Платонович Карабчевский , родился 11 декабря 1851 года, в военном поселении под Николаевом Херсонской губернии в семье полкового командира. Николай Платонович был из дворянского рода, православный и очень активный человек, оставивший заметный след в Российском Обществе. Мать его - Любовь Петровна Богданович - была потомственной украинской помещицей, а вот отец - Платон Михайлович, дворянин, полковник, командир уланского полка. Николаю Платоновичу было всего полтора года, когда умер его отец.
До 12-летнего возраста будущий адвокат воспитывался дома гувернанткой-француженкой и бонной-англичанкой, что помогло ему уже в детстве овладеть французским и, несколько хуже, английским языками. В 1863 г. он был принят в Николаевскую гимназию особого типа, «реальную, но с латинским языком», окончил ее с серебряной медалью.

В 1869 году поступил на естественный факультет Петербургского университета. Увлеченный лекциями известных дореволюционных юристов - профессоров Редькина П. Г., Таганцева Н. С., Градовского А. Д., перешел на юридический факультет. Впрочем, сделал он это уже после того, как на первом курсе принял участие в студенческих «беспорядках», отбыл трехнедельный арест и тем самым резко осложнил и ограничил себе выбор профессии. Блестяще окончив в 1874 г. юридический факультет столичного университета он узнал, что государственная, чиновничья карьера юриста для него закрыта. Карабчевский как участник студенческих «беспорядков» такого удостоверения получить не мог. Обдумав возможные варианты своей судьбы, Карабчевский решил стать… писателем. Он сочинил и отправил не далее чем в «Отечественные записки» пятиактную «весьма жестокую» драму «Жертва брака». Кончилось тем, что рукопись вернули автору за ненадобностью, и он «тут же порешил» раз навсегда отказаться от карьеры писателя. Только теперь он пришел к выводу: «не остается ничего, кроме адвокатуры».

В этом же году он поступил в адвокатуру. В 1874 году записался помощником присяжного поверенного А.А. Ольхина, от него перешел в качестве помощника к А. Л. Боровиковскому и затем к Е. И. Утину. Под патронатом этих трех популярных адвокатов он быстро показал себя их достойным партнером, а с 1879 года состоял присяжным поверенным при Петербургской судебной палате. Быстро завоевал популярность как один из способных защитников по уголовным делам.

Отличительные его черты - стремительность речи и искреннее одушевление. Он сам волнуется и волнует свою аудиторию. Неоднократно выступал с защитительными речами в политических процессах. 26-летний Карабчевский, пока еще помощник присяжного поверенного, выступал уже рука об руку с такими классиками судебного красноречия и политической защиты, как В. Д. Спасович, П. А. Александров, Д. В. Стасов, В. Н. Герард, П. А. Потехин, Е. И. Утин, А. Я. Пассовер и др. К тому времени Карабчевский вполне освоился в адвокатуре, нашел в ней свое призвание и отныне превыше всего ставил долг и честь присяжного поверенного. Будучи адвокатом, успешно выступал в процессе «193-х», защищая Брешковскую, Рогачеву и Андрееву. После чего получил достаточную популярность и хорошо зарекомендовал себя выступая в процессе «Об интендантских злоупотреблениях во время русско-турецкой войны». В этом трудоемком, объемном процессе Карабчевский проявил инициативность, целеустремленность по тщательному и детальному разбору многочисленных доказательств, а позже защищая Имшенецкого и Мироновича по делу об убийстве Сары Беккер, показал себя как настойчивого адвоката, умеющего делать обстоятельный анализ происходящего даже в самых сложных и запутанных ситуациях. Обладая выдающимся искусством допрашивать свидетелей и экспертов, Карабчевский часто переносит центр тяжести процесса на судебное следствие. К наиболее известным его речам можно отнести речь в защиту Ольги Палем, которую обвиняли в умышленном убийстве студента Довнара, в защиту братьев Скитский, в защиту Мултанских вотяков, в разрешении судьбы которых принимал участие В.Г. Короленко. Огромной популярностью и успехом пользовалась его речь по делу о крушении парохода «Владимир».

По призванию он юрист, судебный оратор, «адвокат от пяток до маковки». В нем почти идеально сочетались самые выигрышные для адвоката качества. Высокий, статный, импозантный, «с внешностью римского патриция», красивый Карабчевский отличался правовой эрудицией, даром слова и логического мышления, находчивостью, силой характера, темпераментом бойца. Карабчевский держался правила: «вся деятельность судебного оратора - деятельность боевая». Он мог заявить прямо на суде, что в его лице защита «пришла бороться с обвинением». Главная его сила и заключалась в умении опровергнуть даже, казалось бы, неоспоримую аргументацию противника.

В дореволюционной России Карабчевский пользовался большой популярностью. В своих речах он умел дать обстоятельный анализ улик, тщательно разобраться и дать правильную оценку свидетельским показаниям. В ряде своих выступлений он вскрывает социально-политическую подоплеку того или иного дела. Судебные выступления Карабчевского убедительные, уверенные и горячие. Карабчевский всегда детально изучал материалы предварительного следствия, был активен на судебном следствии, хорошо использовал в целях защиты добытые доказательства. Умел показать суду ошибки и промахи противника. В процессе всегда был находчив. Его речи легко воспринимаются, доходчивы, отличаются большой убедительностью. Карабчевский чуть ли не первым из адвокатов понял, что нельзя полагаться только на эффект защитительной речи, ибо мнение суда, - в особенности, присяжных заседателей, - слагается еще до начала прений сторон, а поэтому «выявлял свой взгляд на спорные пункты дела еще при допросе свидетелей». Допрашивать свидетелей он умел, как никто.
Судьи и прокуроры, зная об этом умении Карабчевского, пытались заранее отвести или, по крайней мере, нейтрализовать его вопросы, но он решительно, хотя и в рамках своей правомочности, отражал такие попытки.

Ораторская манера Карабчевского была своеобразной и привлекательной. Карабчевский никогда не принадлежал к «пишущим» ораторам, каковыми были, например, В. Д. Спасович или С. А. Андреевский. Подобно Ф. Н. Плевако, П. А. Александрову, А. Ф. Кони, он не писал заранее тексты своих речей. Критики Карабчевского находили, что в его красноречии «больше голоса, чем слов», «сила пафоса» вредит «ясности стиля», встречаются рассуждения «без всякой системы», поэтому на бумаге речи его «не звучат». Эти упреки не совсем справедливы. Речи Карабчевского хорошо «звучат» и на бумаге: в них есть и пластичность и образность. Вот концовка речи 1901 г. за пересмотр дела Александра Тальма, осужденного в 1895 г. на 15 лет каторги по обвинению в убийстве: «Гг. сенаторы, из всех ужасов, доступных нашему воображению, самый большой ужас - быть заживо погребенным. Этот ужас здесь налицо... Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, ее надо открыть!». Но, разумеется, живая речь Карабчевского, соединенная с обаянием его голоса, темперамента, внешности, звучала и воздействовала гораздо сильнее.

По предложению Керенского чуть было не стал сенатором, но отказался от кресла в марте 1917 г. со словами: «Нет, Александр Федорович, разрешите мне остаться тем, кто я есть, - адвокатом».

Помимо адвокатской деятельности, Карабчевский занимался литературной работой. Его перу принадлежит ряд литературных произведений - прозаических и поэтических, опубликованных в сборнике «Поднятая завеса». Из беллетристических произведений адвоката наиболее выдающееся - роман «Господин Арсков» («Вестник Европы»; отдельное издание 1893), из публицистических - статья «О французской адвокатуре» («Северный Вестник»). Воспоминания и статьи по юридическим вопросам опубликованы в его книге «Около правосудия». Н. П. Карабчевский также известен как редактор выходившего в свое время журнала «Юрист». В 1905 им выпущена отдельным изданием книга «Приподнятая завеса», в которой собраны его беллетристические произведения, стихи и стихотворения в прозе. Под его редакцией выходил журнал «Юрист». Сотрудничал с ежемесячником «Вестник Европы», журналом «Русское богатство».
В 1921 году в Берлине Карабчевский издает мемуарную книгу «Что глаза мои видели». Первая часть книги - воспоминания детства (1850-е годы), прошедшего в Николаеве, живое описание жизни провинциальной дворянской среды глазами ребенка. Вторая часть посвящена преимущественно периоду 1905-1918 годов; хорошее личное знакомство Карабчевского с юридическими и думскими деятелями, с деятелями Временного правительства придает воспоминаниям интересность. Карабчевский, до революции имевший репутацию «левого» деятеля, в послереволюционный период жестко осудил думскую оппозицию и Временное правительство, считая их главными виновниками развала России.

Судьбу Карабчевского можно было бы признать счастливой, если бы конец его жизни не был столь горьким. Он не принял Октябрьскую революцию. В 1917 выехал в Скандинавские страны для сбора сведений о положении русских военнопленных. Остался в эмиграции. Жил в Италии. Остаток своих лет провел не у дел на чужбине. Умер он 6 декабря 1925 г. в Риме и похоронен там, как свидетельствовал очевидец три года спустя, на полузаброшенном кладбище.

Глава II Анализ судебной речи по делу Мироновича

Фабула дела:

28 августа 1883г. утром, около девяти часов, на Невском проспекте в Петербурге в доме, в котором была расположена ссудная касса, принадлежавшая И. И. Мироновичу, был обнаружен труп 13-летней девочки Сарры Беккер. Во время осмотра места происшествия в этой комнате были обнаружены разбросанные в беспорядке десять просроченных квитанций на заложенные в кассе ссуд Мироновича вещи Грязнова и его же вексель в 50 рублей. По объяснению Мироновича, документы эти хранились в одном из ящиков письменного стола, откуда, видимо, и были изъяты преступником. Кроме мягкой мебели, в комнате находились шкафы и витрина, в которых были заперты ценные предметы. Однако все они находились в исправном состоянии, под замками, и ключи от них висели на их постоянных местах. Тем не менее, во время осмотра И. И. Миронович заявил о пропаже с витрины ряда ценных вещей - всего на сумму около 400 рублей (в то же время большинство ценных предметов находящихся на витрине, оказались нетронутыми). Все описанные обстоятельства сразу же придали убийству Сарры Беккер значительную загадочность. С одной стороны, расположение трупа указывало на убийство с целью изнасилования. С другой - пропажа ряда ценных предметов с витрины создавала впечатление убийства с целью грабежа. Проведенная судебно-медицинская экспертиза (профессором Сорокиным) выдвинула предположение о возможности покушения на изнасилование. В результате проведения ряда следственных действий (допрос свидетелей, эксперименты и пр.) подозрение в изнасиловании и убийстве Сарры Беккер пало на И. И. Мироновича. Неожиданно для следователя 29 сентября 1883г. в полицию явилась неизвестная гражданка, назвавшаяся Семеновой, и сообщила, что Миронович в этом деле не виновен и что убийство совершила она сама. Семенова очень подробно описала обстоятельства убийства и цели его, в связи с чем Миронович был немедленно освобожден из-под стражи и в следствии по делу начался новый этап.

Семенова заявила, что она очень любит М. М. Безака. Ради него она уже совершила несколько краж. Ради него она решилась и на убийство с целью ограбления Сарры Беккер. С повинной она явилась потому, что Безак вновь стал охладевать к ней, и ей стало жаль невинного человека (Мироновича), привлеченного по данному делу. Однако вскоре Семенова отказалась от своих показаний и заявила, что Сарры Беккер она не убивала. Миронович вновь был арестован, и дальнейшее следствие продолжалось уже против трех лиц. (Безак также был разыскан и содержался под стражей.)

Следствием была выдвинута новая версия, подсказанная Безаком. А именно. Убийство совершено Мироновичем. Однако в момент убийства он был захвачен Семеновой. Чтобы заставить ее молчать, он дал ей несколько ценных вещей, которые Семенова, приняла и затем продала.

С такой формулировкой обвинения дело и поступило в суд. Миронович обвинялся в покушении на изнасилование и убийстве.

Выступление Карабчевского с судебной речью:

Карабчевский обращается к суду с речью. С самого начала своего выступления пробуждает совесть у участвующих лиц, используя свое красноречие, указывая на предубежденность судей и обвинителя по данному делу. «Предубеждение и с нею-то прежде всего приходится столкнуться в этом злополучном деле.» Красочно описывая все ужасы совершенного преступления, указывает на то, что формула следствия была «слажена и подбита» под минутную версию полицейского чина об изнасиловании. Которая без должного рассмотрения возникла лишь на том основании, что жертва находилась с раздвинутыми в стороны ногами и задранной юбкой. А сам факт отождествления Мироновича со словом «Убийца» создал ужасно негативное впечатление о Мироновиче до самого окончания дела. Что является просто не оправданным, т.к. нет никаких обоснованных данных, позволяющих говорить о его виновности.

В своей речи, Карабчевский отмечает, что пропажа улик, вещественных доказательств в виде вырванных и зажатых в руках погибшей чьих-то длинных черных волос, «вырвало» сильный аргумент защиты Мироновича по этому делу, у которого белые и короткие волосы. Быть может, эти волосы и принадлежали настоящему убийце. Возможно Семененовой. Обвинение Мироновича в убийстве на основании его личной характеристики, показаний свидетелей, указывающих на его «чернь», жажду плотских утех и низкий морально-нравственный уровень, по мнению Карабчевского, лишь попытка свести с ним счеты. Не более того, и это не является доказательством его причастности к делу.

Следствие, ссылаясь на похоть Мироновича, утверждало, что имело место домогательство Сарры Беккер. Постоянные приставания и желание удовлетворить свои плотские желания закончились покушением на изнасилование и смертоубийство бедной девочки. Данная версия опровергается показанием двух свидетельниц, которые проживали в одном доме с погибшей. Согласно показаниям этих свидетельниц, Бочковой и Михайловой, девочка жаловалась «на скуку и на то, что работа тяжела, а хозяин требователен: рано приезжает в кассу и за всем сам следит. Когда отец уезжает в Сестрорецк, ей особенно трудно, так как сменить ее уже некому. Нельзя выбе-жать даже на площадку лестницы.». Карабчевский обращается к суду со словами «Согласитесь, что от этих, вполне естественных, жалоб живой и умной девочки, бессменно прикованной к ростовщической кон-торке, до каких-либо специфических намеков и жалоб на «приста-вания» и «шалости» Мироновича совсем далеко. Девочка живая, кокетливая, сознавшая уже свое деловое достоинство. Каждое неудовольствие, любое замечание Мироновича, она могла пытаться объяснить и себе и другим не столько своим промахом, действи-тельной какой-нибудь ошибкой, сколько раздражительностью «ста-рика» за то, что она не обращает на него «никакого внимания», за то, что он даже ей «противен».». Таким образом, из показаний свидетелей нельзя сделать вывода о том, что Миронович желал обладания над Саррой Беккер.

Возвращаясь к экспертизе сделанной Сорокиным, Карабчевский указывает на то, что данная экспертиза, по мнению самого Сорокина в силу ряда дефектов предварительного следствия, не способна с достоверностью констатировать весь акт преступления. А главнейшие свои доводы Сорокин основывает на данных осмотра трупа по следственному протоколу. По мнению Карабчевского, выводы сделанные экспертом излишни самоуверенны и построены на одних лишь предположениях:

«Первое, основное положение экспертизы Сорокина - кресло. Нападение было сделано на кресле, на котором Сарра Беккер и окончила свою жизнь. Ударам по голове предшествовала как бы попытка к удушению платком, найденным во рту жертвы. Таким способом, по мнению эксперта, грабитель никогда не нападает. Гра-битель прямо стал бы наносить удары. Поэтому эксперт высказы-вает уверенность, что в данном случае существовала попытка к из-насилованию. Вы видите, как ничтожна посылка и какой огром-ный вывод!».

По версии Карабчевского, Семенова «втершись» в доверие к девочке проникла в квартиру с ведома и с согласия самой Сары. После определенного промежутка времени, когда девочка спокойно сидела в кресле и менее всего ожидала нападения, было совершенно злодеяние. Имея в виду, что Семенова имела лишь некоторое преимущество в силе над своей жертвой, становится понятно, почему произошла довольно продолжительная борьба на кресле.

Значительно более сильный субъект сразу бы покончил со своей жертвой. «Навалившись всем туловищем на опрокинутую и потому значительно обессиленную Сарру, Семенова Должна была проделать именно все то, что относит эксперт на счет насилователя - Мироновича.». Далее Карабчевский ссылается на то, что экспертиза проведенная Сорокином и установившая попытку изнасилования опровергается как по смыслу происходящего, так и тремя другими суд. мед. экспертами утверждающими, что никаких следов покушения на изнасилование обнаружено не было. И делает заключение, что данная экспертиза не отве-чает ни строгим требованиям науки, ни фактам, ни еще более стро-гим требованиям судейской совести.

Карабчевский переходит к рассмотрению последнего доказательства вины Мироновича – показаниям старушки Егоровой, проживающей в доме, где совершилось убийство. Эти показания заключались в том, что свидетельница поздней ночью видела, как шарабан Ми-роновича, запряженный в одну лошадь, подъехал и остановился к леднику дома. Карабчевский уверенно обращается к суду, что обвинение должно было отступиться от этих показаний, как от непригодных. «Мало ли что может привидеться дряхлой старухе, измученной зубной болью и бессонницей, в глухую, темную ночь. Лошадь и шарабан Мироновича ежедневно стояли перед ее окнами на одном и том же месте и, по простому навыку зрения, могли ей померещиться в бессонную ночь. Во всяком случае, полагаться на подобное удо-стоверение представлялось бы более чем рискованным». Тем более алиби Мироновича установлено. Около 11 часов ночи, он уже спал в своей кровати. Можно с уверенностью заявить, что последнее доказательство вины Мироновича была опровергнуто, снято с пьедестала абсолютной истинности.

Перед Карабчевским предстала последняя задача, показать истинного преступника суду, выставить его напоказ и указать на все промахи следствия. Карабчевский переходит к последнему этапу судебного разбирательства и уверенно начинает развивать версию вины Семеновой. Начиная с того, что Семенова пришла к следствию с повинной о том, что именно она является истинным убийцей Сарры Беккер, и позже, отказалась от своих слов. Согласно судебно-психиатрической экспертизы было установлено, что Семенова имеет психические и психопатические заболевания психики, которые и сыграли важную роль в её первоначальных показаниях. «Лишь на первых порах Семенова была правдива и искренна настолько, насколько натура, характеризован-ная экспертами в качестве психопатической, может быть искренной. Она была искренна и в силу ненависти своей к Безаку, и в силу безысходности своего душевного состояния, в котором ей казалось терять больше нечего.». Карабчевский переходит к описанию протокола показаний Семеновой, где та красочно и во всех деталях описывает все события преступления. Начиная от того, как вкралась в доверие к Сарре Беккер и заканчивая жестоким убийством, после чего осторожно выкрала вещи из витрины для того, чтобы перевезти их в Финляндскую гостиницу к Безаку. По мнению Карабчевского, на такое описание способен лишь талантливый художник или реальный убийца.

Николая I: «Крепостное право есть... Наконец, в 1839 году Николай создал очередной сугубо секретный...

В блистательном ряду таких адвокатов, как В.Д. Спасович и Д.В. Ста-сов, Ф.Н. Плевако и А.И. Урусов, СА Андреевский и П.А. Александров, В.Н. Герард и В.И. Танеев, Л.А. Куперник и АЯ. Пассовер, Н.К. Муравьев и А.С. Зарудный, П.Н. Малянтович и О.О. Грузенберг, опыт которых мог бы служить образцом для нашей современной адвокатуры, одно из пер-вых мест принадлежит Николаю Платоновичу Карабчевскому. Впервые он заявил о себе еще в 1877 г. на процессе «193-х», в 80-е годы был уже знаменит, но и в начале XX в., когда выдающиеся адвокаты «первого при-зыва» большей частью отступили на второй план или ушли со сцены и вообще из жизни, Карабчевский оставался звездою первой величины, а последние 10 лет существования присяжной адвокатуры (после того как в 1907 г. устранился от дел и в 1908 г. умер Плевако) был самым автори-тетным и популярным адвокатом России.

Имя Карабчевского, которое когда-то почти 40 лет кряду гремело по всей России, сегодня знакомо только специалистам — больше юристам, чем историкам. Монографий о нем (как, впрочем, и о других знамени-тостях адвокатуры, кроме Плевако, — даже о «короле» ее Спасовиче) до сих пор нет, хотя он впечатляюще представлен во всех очерках по истории русского судебного красноречия , в словаре-альбоме П.К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции» (3-е изд. СПб., 1890,1891, 1893) и даже в учебном пособии академика-лингвиста В.В. Виноградова , а в 1983 г. появился и первый специальный очерк о нем — квалифициро-ванный, но очень краткий, основанный на узком круге только печатных материалов . Между тем жизнь и судьба Карабчевского отражены в разнообразных источниках. Это в первую очередь — опубликованные речи, статьи, очерки, воспоминания самого Николая Платоновича , его друзей, коллег, современников , а также его обширный (1329 ед. хр.) архивный фонд , который содержит ценнейшие материалы, включая написанную неизвестным автором и правленую самим Карабчевским рукопись его биографии до 1890-х годов, правда с большим (Л. 15—52) пропуском.

Путь Карабчевского в адвокатуре от новичка до ярчайшей знамени-тости был крут и прям, хотя он и стал адвокатом чуть ли не через силу, по стечению неблагоприятных для него обстоятельств.

Родился он 30 ноября 1851 г. в Николаеве, на Украине. Мать его — Любовь Петровна Богданович — была потомственной украинской по-мещицей, а вот отец — Платон Михайлович, дворянин, полковник, ко-мандир уланского полка («образования домашнего», «арифметику знает», как засвидетельствовано в его формулярном списке), — имел экзотическое происхождение. «Во время завоевания Новороссийского края, — читаем в рукописной биографии Карабчевского, — каким-то русским полком был подобран турецкий мальчик, определенный затем в кадетский корпус и дослужившийся в военных чинах до полковника. Фамилия ему была дана от слова «Кара» — «Черный» . Этот турчонок, Михаил Карапчи, который принял с крещением фамилию Карабчевский и стал, в чине полковника, крымским полицмейстером , — дед Н.П. Карабчевского.

Николаю Платоновичу было всего полтора года, когда умер его отец. До 12-летнего возраста будущий адвокат воспитывался дома гувернанткой-француженкой и бонной-англичанкой, что помогло ему уже в дет-стве овладеть французским и, несколько хуже, английским языками. В 1863 г. он был принят в Николаевскую гимназию особого типа, «реаль-ную, но с латинским языком», окончил ее с серебряной медалью и в 1869 г. стал студентом Петербургского университета. Насколько далек был тогда юный Карабчевский от адвокатских и вообще юридических грез, видно из того, что он поступил не на юридический, а на естествен-ный факультет. Будучи по характеру любознательным и активным, он ходил на лекции к профессорам разных факультетов, причем наиболь-шее впечатление произвели на него именно юристы — П.Г. Редкин, Н.С. Таганцев, А.Д Градовский, И.Е. Андреевский. В результате Караб-чевский еще на первом курсе задумал было перейти в Медико-хирур-гическую академию, но передумал, едва заглянув в анатомический те-атр, а со второго курса все-таки перешел на юридический факультет университета.

Впрочем, сделал он это уже после того, как на первом курсе принял участие в студенческих «беспорядках», отбыл трехнедельный арест и тем самым резко осложнил и ограничил себе выбор профессии. Дело в том, что, блестяще окончив (весной 1874 г.) юридический факультет столичною университета, Карабчевский узнал: государственная, чинов-ничья карьера юриста перед ним закрыта. «Незадолго перед тем, — вспоминал он, — в университете было вывешено объявление, что лица, желающие поступить на службу по Министерству юстиции, должны иметь от университета особое удостоверение о своей благонадежнос-ти» . Карабчевский как участник студенческих «беспорядков» такого удостоверения получить не мог. Правда, его неблагонадежность не ме-шала ему вступить в адвокатуру как в учреждение самоуправляющее-ся, но к ней он все время студенчества и даже по окончании универси-тета относился недоверчиво из-за ее «суетного сутяжничества» и считал ее «малоподходящей» для себя.

Обдумав возможные варианты своей судьбы, Карабчевский решил стать... писателем. Он сочинил и отправил не далее чем в «Отечествен-ные записки» (журнал Н.А. Некрасова и М.Е. Салтыкова-Щедрина) пятиактную «весьма жестокую» драму «Жертва брака». «Больше ме-сяца, стыдясь и волнуясь, — с юмором вспоминал Николай Плато-нович много лет спустя, — я каждый понедельник вползал как-то бо-ком, словно крадучись, в редакцию «высокоуважаемого» журнала за ответом. Иногда — о, счастье! — от «самого» Некрасова или же от «самого» Салтыкова я выслушивал отрывистые и даже как бы не-сколько грубоватые, похожие на окрики, ответы (наполнявшие, од-нако, мое сердце лучезарной надеждой), что, мол, рукопись еще не прочитана и надо прийти еще через две недели» . Кончилось тем, что рукопись вернули автору за ненадобностью, и такой конец при стольких надеждах так отрезвляюще подействовал на Карабчевского, что он «тут же порешил» раз навсегда отказаться от карьеры писате-ля. Только теперь он пришел к выводу: «Не остается ничего, кроме адвокатуры» .

В декабре 1874 г. Карабчевский записался помощником присяж-ного поверенного к А.А. Ольхину, от него перешел в качестве помощ-ника к А.Л. Боровиковскому и затем к Е.И. Утину. Под патронатом этих трех популярных адвокатов он быстро показал себя их достой-ным партнером. Кстати, именно Евгений Утин — первоклассный юрист с демократическими убеждениями (родной брат основателя и руководителя Русской секции I Интернационала Н.И. Утина) — пер-вым оценил Карабчевского «как выдающегося из молодежи уголовно-го защитника и стал поручать ему некоторые дела» . На процессе «193-х», где был представлен почти весь цвет российской адвокатуры, Карабчевский, пока еще помощник присяжного поверенного, высту-пал уже рука об руку с такими классиками судебного красноречия и политической защиты, как В.Д. Спасович, П.А. Александров, Д.В. Ста-сов, В.Н. Герард, А.Я. Пассовер, Е.И. Утин и др. К тому времени Нико-лай Платонович вполне освоился в адвокатуре, нашел в ней свое при-звание и отныне превыше всего ставил долг и честь присяжного поверенного .

Заглянем вперед и отметим здесь, что в марте 1917 г. Карабчевский отказался даже от кресла сенатора уголовного кассационного депар-тамента, которое предложил ему бывший тогда министром юстиции

А.Ф. Керенский «Нет, Александр Федорович, разрешите мне остаться тем, кто я есть, — адвокатом»

Личность Н.П. Карабчевского импонирует прежде всею разносто-ронностью интересов и дарований. Даже современным ценителям он «кажется почти невероятно многогранным» . В этом преувеличении есть большая доля правды: творческое наследие Карабчевского включа-ет в себя стихи, художественную прозу и критику, переводы, судебные очерки и речи, публицистику, мемуары. Николай Платонович не стал профессиональным литератором, но присущая ему с юных лет тяга к художественному творчеству находила выход в разных жанрах, кото-рыми он занимался между дел, на досуге, причем искусно. Такой авто-ритет, как В.В. Виноградов, признал в нем «писателя с несомненным литературным талантом» . Это доказывают изданные в разное время с 1885 г. и собранные воедино в 1905 г. две его повести (лирическая — «Приподнятая завеса» и драматическая — «Гастроль»), нашумевший автобиографический роман «Господин Арсков», в котором на строгий суд была «выставлена вся петербургская адвокатура» ; ряд поэтических опытов — например стихотворение «Раздумье», строки которого поны-не звучат злободневно:

Мир утомлен и жаждет обновленья.

Душа полна таинственных тревог,

Все испытав — и веру, и сомненье.

Ей нужен вновь или кумир, иль Бог .

С писателями Карабчевский имел обширные знакомства — впро-чем, не как литератор, а именно как адвокат. Он дружил с В.Г. Коро-ленко, был близко знаком с А.П. Чеховым , А.И. Куприным, Т.Л. Щеп- киной-Куперник, встречался с Л.Н. Толстым. Летом 1901 г. Николай Платонович впервые побывал у Толстого в Ясной Поляне и подарил ему книгу своих только что изданных «Речей» .

Адвокатские дела связывали Карабчевского и с научным миром. Так, в 1912 г. академик И.П. Павлов выбрал его своим представителем на суде чести против ученого-психиатра профессора К., статью которого о некой дозе алкоголя, безвредной для человека даже при ежедневном приеме, Павлов назвал «шарлатанской» . Но более всего (разумеется, кроме суда и адвокатуры) Николай Платонович был связан с миром искусств. В этом мире он пользовался известностью уже не столько адвоката (хотя и здесь решал какие-то юридические дела — к приме-ру, в 1915 г. поддержал иск Л.В. Собинова к дирекции Императорских театров ), сколько поклонника и покровителя муз.

Художественное начало в личности Карабчевского неудержимо влекло его ко всем музам сразу, а его богатство позволяло ему меценат-ствовать с равным удовольствием и размахом. Молодым он сам участво-вал в любительских спектаклях вместе с К.А. Варламовым и А.И. Южи-ным — по-видимому, успешно, если учесть, что знаменитой П.А. Стре- петовой для ее бенефиса в «Макбете» Шекспира предложили выбрать на роль Макбета одного из премьеров труппы Александринского теат-ра В.П. Далматова или... Н.П. Карабчевского. О том, как отреагировала Стрепетова на это предложение, читаем в воспоминаниях театроведа Б.В. Варнеке: «Их обоих она бесповоротно забраковала — Карабчевский будет только богатых клиенток подманивать, а Вася (Далматов. — И. Т.) хоть и Шекспира любит, но почему-то для трагических героев берет краски с тамбовского брандмейстера, и от них на версту фиксатуром да помадой воняет» .

Карабчевский был в дружеских отношениях с В.Ф. Комиссаржев- ской и О.Л. Книппер-Чеховой, К.А. Варламовым и Л.В. Собиновым . Правда, незадолго до 1917 г. Николай Платонович и Леонид Виталье-вич, по всей видимости, раздружились. Если в 1915 г. Собинов писал Карабчевскому: «Дорогой Николай Платонович» и подписывался: «Лю-бящий тебя Леонид Собинов» , то 1917-м годом датирована его желч-ная эпиграмма:

Н.П. КАРАБЧЕВСКОМУ

(по поводу его кандидатуры в посланники во Францию)

Кто под арест,

Кто в Красный Крест,

А кто — посол.

И ты не прочь В Париж, хоть вскочь,

Зато величайший комедийный актер России, «царь русского сме-ха» Константин Александрович Варламов (сын композитора А.Е. Вар-ламова) был неизменно и тесно привязан к Карабчевскому. Он мог прямо со сцены Александринки, по ходу спектакля, обратиться к «ми-лому другу», сидевшему, как обычно, в первом ряду партера: «А, Ни-колай Платонович! Как вам понравилась наша пьеса? Не знаю, как вы, а я чувствую себя в ней как дома! Да, не забудьте, милый, ко мне на пирог во вторник!»

На актерских вечеринках (капустниках) у Варламова Карабчевский познакомился с оперными звездами, супругами Николаем Николаеви-чем и Медеей Ивановной Фигнер, и с великой Марией Гавриловной Са-виной .

Когда Савина умерла, Карабчевский, бывший тогда председателем Петроградского совета присяжных поверенных, направил труппе Александринского театра телеграмму за своей подписью от имени все-го адвокатского сословия с выражением соболезнования и «глубокой скорби» .

В домашнем театре самого Карабчевского по субботам собира-лись для репетиций и благотворительных концертов все артистические знаменитости Петербурга . Здесь ставил свои новаторские спектакли В.Э. Мейерхольд . У Карабчевского «собирались артисты всех профес-сий, — вспоминала актриса и педагог проф. Е.И. Тиме. — Приглашение в этот дом подчеркивало степень популярности молодого выдвигающе-гося артиста» .

Все это помогало и карьере, и репутации Карабчевского, но при всей своей разносторонности, по натуре и призванию он все-таки был юрист, судебный оратор, «адвокат от пяток до маковки» . В нем почти идеаль-но сочетались самые выигрышные для адвоката качества. Высокий, стат-ный, импозантный, «с внешностью римского патриция» , красивый, «Аполлон, предмет оваций», как шутливо рекомендовали его коллеги , Карабчевский отличался правовой эрудицией , даром слова и логическо-го мышления, находчивостью, силой характера, темпераментом бойца. Специалисты особо выделяли его «стремительность, всесокрушающую энергию нападения, всегда открытого и прямого, убежденного в своей правоте» .

Подобно двум другим корифеям отечественной адвокатуры — П.А. Александрову и А.И. Урусову, — Карабчевский держался правила: «Вся деятельность судебного оратора — деятельность боевая» . Он мог заявить прямо на суде, что в его лице защита «пришла бороться с обви-нением» . Главная его сила и заключалась в умении опровергнуть даже, казалось бы, неоспоримую аргументацию противника.

Карабчевский чуть ли не первым из адвокатов понял, что нельзя по-лагаться только на эффект защитительной речи, ибо мнение суда — в особенности присяжных заседателей — слагается еще до начала пре-ний сторон, а поэтому «выявлял свой взгляд на спорные пункты дела еще при допросе свидетелей» . Допрашивать свидетелей он умел как никто. Вот характерный фрагмент из судебного отчета по делу Саввы Мамонтова в 1900 г. Идет допрос свидетелей. Только что задали вопро-сы Ф.Н. Плевако и В.А. Маклаков. «К свидетелю обращается Карабчев-ский. В зале водворяется тишина. Этот защитник, как видно из ряда громких процессов, где он участвовал, необыкновенно умело ставит вопросы свидетелям, причем ответ на них сам по себе уже не важен.

Самый вопрос своей формой, постановкой оказывается всегда, как справедливо заметил один из корреспондентов, чем-то «вроде ярлыка, точно и ясно определяющею факт», которым заинтересована защита» .

Судьи и прокуроры, зная об этом умении Карабчевского, пытались заранее отвести или, по крайней мере, нейтрализовать его вопросы, но он решительно, хотя и в рамках своей правомочности, отражал такие попытки. Один из клиентов Плевако рассказывал: «Вон Карабчевскому председатель суда сказал: «Господин защитник, потрудитесь не задавать таких вопросов!» А он встал и ответил: «Я, господин председатель, буду задавать всякие вопросы, которые, по моей совести и убеждению, слу-жат к выяснению истины. Затем я и здесь, на суде». А то прокурор — они это любят, «чтобы произвести впечатление», — говорит присяж-ным: «Прошу вас, господа присяжные заседатели, обратить внимание на это обстоятельство!» А Карабчевский и встань: «А я, господа присяж-ные заседатели, прошу вас обратить внимание на все обстоятельства дела!»

Ораторская манера Карабчевского была своеобразной и привлека-тельной. Б.Б. Глинский писал о нем, что, по сравнению с адвокатом-по- этом С.А. Андреевским, он «лишен беллетристической литературности, того поэтического колорита, которым блещет его коллега, но зато в его речах больше эрудиции, знакомства с правовыми нормами и широты социальной постановки вопросов» . Карабчевский говорил легко и эф-фектно, но «это не была только красивая форма, гладкая закругленная речь, струя быстро текущих слов . В речи Карабчевского было творче-ство — не прежнее, вымученное в тиши кабинета, это было творчество непосредственной мысли. Когда Карабчевский говорил, вы чувствовали, что лаборатория его, духовная и душевная, работает перед вашими гла-зами, и вы увлекались не столько красотой результата работы, сколько мощью этой работы» . Хорошо сказал о нем С.В. Карачевцев: «Он пред-ставлял собой красоту силы» .

Николай Платонович никогда не принадлежал к «пишущим» ора-торам, каковыми были, например, В.Д. Спасович или С.А. Андреевский. Подобно Ф.Н. Плевако, П.А. Александрову, А.Ф. Кони, он не писал за-ранее тексты своих речей. «Судебное следствие иногда переворачивает все вверх дном, — объяснял он это Льву Толстому. — Да и противно по-вторять заученное. По крайней мере, мне это не дается» . В статье об одном из лучших судебных ораторов России АЛ. Пассовере, который тоже не был «пишущим», Карабчевский так обрисовал его подготовку к защитительной речи, безусловно имея при этом в виду и себя самого: «Задолго до произнесения речи он всю ее подробно, до мельчайших деталей, не только обдумал, но и просмаковал в голове. Она не написа-на, т. е. ничто не записано словами на бумаге, однако ноты, партитура, не только готовы, но и разыграны. Это гораздо лучший прием для упражнения ораторской памяти, нежели простое записывание речи и затем механическое воспроизведение ее наизусть. При таком способе помнишь не слова, которые могут только стеснять настроение и ока-заться даже балластом, а путь своей мысли, помнишь этапы и труд-ности пути, инстинктивно нащупываешь привычной рукой заранее приготовленное оружие, которое должно послужить. При этом остает-ся еще полная свобода, полная возможность отдаться минуте возбуж-дения, находчивости и вдохновения» .

Критики Карабчевского находили, что в его красноречии «больше голоса, чем слов», «сила пафоса» вредит «ясности стиля», встречаются рассуждения «без всякой системы», поэтому на бумаге речи его «не звучат» . Эти упреки не совсем справедливы. Речи Карабчевского хо-рошо «звучат» и на бумаге: в них есть и пластичность («Русло проло-жено — следствие течет и журчит, убаюкивая и усыпляя»), и образ-ность («До первоисточника молвы труднее докопаться, нежели до центра зелми»), и экспрессия. Вот концовка речи 1901 г. за пересмотр дела Александра Тальма, осужденного в 1895 г. на 15 лет каторги по обвинению в убийстве: «Гг. сенаторы, из всех ужасов, доступных наше-му воображению, самый большой ужас — быть заживо погребенным. Этот ужас здесь налицо... Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, ее надо открыть!»

Но разумеется, живая речь Карабчевского, соединенная с обаянием его голоса, темперамента, внешности, звучала и воздействовала гораз-до сильнее. «Чтение его «Речей», — свидетельствовал близкий к нему

С.В. Карачевцев, — так же мало дает представления о его таланте, как партитура Мельника из «Русалки» или Мефистофеля из «Фауста» — о таланте Шаляпина: кто слышал, тот никогда не забудет; кто не слышал — никогда себе не представит» .

Всероссийское признание Карабчевский завоевывал не только та-лантом, но и подвижническим трудом. Мало кто из адвокатов России мог сравниться с ним по числу судебных процессов (уголовных и по-литических), в которых он принял участие. Уже к 1897 г. он, кроме г грех губерний Петербургского судебного округа, к которому был при-писан, побывал на защитах в Москве, Киеве, Казани, Нижнем Новго-роде, Ростове, Таганроге, Владикавказе, Симферополе, Каменец-По-дольске, Вильне, Либаве, Гельсингфорсе. «Карабчевского, — сказал о нем В.Д. Спасович на одном из адвокатских собраний 1898 г., — я не могу себе представить иначе, как в виде вагнеровского «Frieglende Hollander» (летучего голландца) . Может быть, поэтому Николай Пла-тонович поздно (лишь в 1895 г.) был избран членом Петербургского совета присяжных поверенных, войдя таким образом в круг, как тог-да говорили, «советских генералов».

Едва ли хоть один адвокат России так влиял на судебные приговоры по уголовным и политическим делам, как это удавалось Карабчевско- му. Он добился оправдания почти безнадежно уличенных в убийстве Ольги Палем в 1898 г. и братьев Скитских в 1900 г., предрешил оправ-дательные приговоры по мултанскому делу 1896 г. и делу М.Т. Бейлиса в 1913 г. Осужденному в 1904 г. на смертную казнь Г.А. Гершуни царь заменил виселицу каторгой не без воздействия искусной защиты Ка-рабчевского, а Е.С. Созонов (убийца всемогущего министра внутренних дел В.К. Плеве) в том же 1904 г. не был даже приговорен к смерти, «от-делавшись» каторгой. Сам Карабчевский гордился тем, что ни один из его подзащитных не был казнен .

Недоброжелатели Карабчевского по разным причинам (включая и зависть к нему) пытались объяснить его столь впечатляющие успехи беспринципностью, неразборчивостью в средствах защиты. В.А. Мак-лаков рассказывал, будто Карабчевский в Ясной Поляне у Л.Н. Толсто-го «целый вечер» хвастался тем, как он добился оправдания братьев Скитских, обвинявшихся в убийстве секретаря консистории Комаро-ва, а когда Толстой спросил: «Но кто же, по вашему мнению, Кома-рова убил?», Николай Платонович без зазрения совести ответил: «Не-сомненно, убил Степан Скитский», чем, естественно, шокировал Льва Николаевича . Именно таким бессовестным ловкачом представлен Ка-рабчевский в словаре-альбоме злоязычного «поэта-солдата» П.К. Марть-янова:

Юрист, записан в адвокатский цех,

И там, с добром мешая зло,

Он против всех, за всех, для всех Свое справляет ремесло .

Конкретное, очень громкое дело мещанки Ольги Палем, застрелив-шей в состоянии аффекта своего возлюбленного, студента (из дворян) Александра Довнара, который, как выяснилось, садистски издевался над ней, — это дело стало поводом для бойкой эпиграммы на Караб-чевского:

Не только тем он знаменит,

Что, как актер, он гладко брит,

Что, как премьер, всегда одет И написал роман^памфлет .

Нет, знаменит еще он тем,

Что был защитником Палем,

Что спас ее он без хлопот От тяжких каторжных работ,

Чтоб в мир пошла она опять:

Сперва любить, потом — стрелять .

Думается, дела, выигранные Карабчевским, вопреки намекам и сплетням, говорят, напротив, о принципиальности его юридической и нравственной позиции. Он сам формулировал свое профессиональное кредо таким образом: «Несправедливый приговор — огромное обще-ственное бедствие. Накопление подобных приговоров в общественной памяти и народной душе есть зло — такое же зло, как и накопление умственной лжи в сфере умственной жизни общества» . Следуя этому кредо, Карабчевский всегда изо всех своих сил, казавшихся порой бес-предельными, боролся против любого обвинения до тех пор, пока со-хранялось хотя бы малейшее сомнение в его доказанности.

Отчасти из этих соображений Николай Платонович в 1907 г. взял-ся защищать (вопреки своему обыкновению) высокопоставленного царского сановника, финляндского генерал-губернатора Н.Н. Герарда от надуманных обвинений А.С. Суворина и сотрудников его газеты «Новое время» в том, что Герард будто бы пренебрегал «русскими го-сударственными интересами» и попустительствовал сепаратистским стремлениям Финляндии «примкнуть к Скандинавским соединенным штатам» .

Как юрист, правовед, Карабчевский был воинствующим гуманис-том, таившим в себе «неиссякаемый источник отвращения к смерт-ной казни» . Вслед за B.C. Соловьевым он считал, что смертная казнь вообще «претит русской натуре»: «Петр Великий тщетно собственно-ручно рубил головы стрельцам. Несмотря на этот царственный при-мер, и сейчас у нас палач — тот же «Каин», тот же «продавший душу», каким его считали и встарь» . В страстных статьях против смертной казни («Смертная казнь», «О палачестве») Карабчевский доказывал несостоятельность ее института и с юридической, и с нравственной точки зрения. Он считал так: «Казнь всегда отвратительнее простого убийства и по массе в ней соучастников, и по безнаказанной торже-ственности, с которой убийство совершается. То, что делает, крадучись и под личной ответственностью, убийца, при казни делается открыто и безнаказанно. Здесь безнравственное явно пропагандируется, афи-шируется и санкционируется» .

Одну из своих «Маленьких речей» для еженедельника «Юрист» Ка-рабчевский так и назвал: «О смертной казни». В ней говорилось: «Я ни-когда не мог понять, как наш И.С. Тургенев мог смотреть, да еще крас-норечиво описать казнь Тропмана . Это могло с ним случиться разве только в Париже, атмосфера которого одурманивает здоровое нрав-ственное чувство. В России с ним бы этого не случилось. Я с ужасом ду-маю: как бы я поступил, если бы осужденный стал просить меня как за-щитника, чтобы я присутствовал при исполнении над ним приговора. Я бы не поручился за себя, что в последнюю минуту, обезумев, не бросился бы отнимать его от палачей, — так не мирится с моим созна-нием, со всеми основами моего нравственного существа представление о смертной казни» .

Итак, не беспринципность, а именно принципиальность — юриди-ческая и нравственная — побуждала Карабчевского бороться за своих подзащитных. Здесь важно учесть, что он, по свидетельству его помощ-ника, позднее видного советского ученого-юриста Б.С. Утевского (1887—1970), был «крайне осторожен в выборе клиентов» и отказы-вался от участия в делах юридически или нравственно несостоятельных, даже если ему сулили при этом большие гонорары . Среди тех, кто об-ращался к Николаю Платоновичу за юридической помощью и получил отказ, были продажный журналист В.П. Буренина и знаменитая при-ма-балерина М.Ф. Кшесинская. Прогнав Буренина, Карабчевский выру-гался: «Руки хочется помыть после таких субъектов. Экая мразь!» Что же касается Кшесинской, то на ее просьбы вскоре после Февральской революции 1917 г. «замолвить слово у Керенского», чтобы оградить ее от возможных репрессий, Николай Платонович ответил: «Ведь вы Кше-синская, а можно ли в такое время хлопотать за Кшесинскую!» (с на-меком на ее связь с великокняжеским семейством. — Н. Т.).

Впрочем, была в защитительной манере Карабчевского и сугубо лич-ная, совершенно уникальная особенность, о которой нам стало извест-но лишь из воспоминаний Б.С. Утевского, впервые изданных в 1989 г. Как-то, после 1910 г., уже стареющий Карабчевский, отвечая на вопрос Утевского, почему столь многоопытному адвокату «особенно удаются речи по делам об убийствах», рассказал то, о чем знали только его дру-зья (в частности, С.А. Андреевский). Оказывается, будучи студентом, Николай Платонович «в состоянии невменяемости» (как это призна-ла экспертиза) убил любимую им женщину, и потрясшие его тогда переживания так или иначе учитывал потом в защитительных речах. «Сколько я в своей душе покопался и до, и после убийства! — воскли-цал он. — Этого на сто защитительных речей хватит...»

Зато политических указателей Карабчевский как юрист не призна-вал. Он сторонился «политики» и даже бравировал своим аполитизмом. «Я, господа, — заявил он на процессе по делу М.Т. Бейлиса, — не поли-тик и сознаюсь, что ни в каких политических организациях и партиях вполне сознательно не принимаю участия. Я есть, был и умру судебным деятелем» . Как внепартийный юрист он сочинял иронические эпиг-раммы обо всех партиях. Вот эпиграмма на кадетов:

Мы — кадеты!

В тоги одеты,

Римляне мы Светоч средь тьмы!

Эпиграмма на эсеров:

Мы ярко-красны,

Видом ужасны:

Пуля — реформа,

Бомба — платформа.

И на социал-демократов:

Жаждем мы мира Для всего мира,

Счастья без меры Ценой химеры.

Не участвуя ни в каких политических партиях и считая (как он го-ворил о себе) «неприемлемыми для адвоката замкнутость партийно-сти и принесение в жертву какой-либо политической программе ин-тересов общечеловеческой морали и справедливости» , Карабчевский имел, конечно, вполне определенные политические взгляды. Б.С. Утев- ский определял их как праволиберальные («правее кадетов», «что-то между октябристом и кадетом»), а В.И. Смолярчук считает лево-либе-ральными . Пожалуй, точнее сказать, Карабчевский эволюционировал от левого либерализма (примерно до 1905 г.) к правому.

В революционном движении он вообще никогда не видел «никакой практической пользы», полагая, что и декабризм, и нигилизм 60-х го-дов, и терроризм 70-х имели более гуманную и плодотворную альтер-нативу, не реализованную отчасти по вине революционеров, а именно — «мирную просветительную работу» . Этому убеждению Карабчевский был верен всю жизнь начиная с памятного для него эпизода, когда революционеры-народники попытались вовлечь его в свои ряды. Зимой 1877/78 г., в дни процесса «193-х» подзащитная Николая Платонови-ча Е.К. Брешко-Брешковская (та самая, кого в 1917 г. эсеры назовут «ба-бушкой русской революции») внушала ему на свидании с ним в своей тюремной камере, «как было бы хорошо, если бы он, оставаясь адво-катом, примкнул к их конспиративной работе». Карабчевский «шарах-нулся от подобного предложения»: «Не кровью и насилием возродит-ся мир. Низменное средство пятнает самую высокую цель. Для меня террорист и палач одинаково отвратительны!» Брешковская тогда «глубоко задумалась», но протянула ему руку: «Бог с вами, оставайтесь праведником... предоставьте грешникам спасать мир». «Когда я в пос-ледний раз захлопнул за собою тюремную дверь, — вспоминал о том свидании Карабчевский, — мне показалось, что я оставил живую в мо-гиле. Может быть, про меня она, наоборот, подумала: «Ушел живой мертвец» .

Отвергая в принципе революцию, Карабчевский был столь же не-терпим и к реакции. Он осуждал власть за то, что та избавляется от не-довольных и протестующих «только виселицами, ссылками, каторгой и тюрьмами и официально диктуемым молчанием в печати. А следова-ло поступать как раз наоборот: из числа фрондирующих, либеральству- ющих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил правительство должно было вбирать в себя периодически все самое энергичное, жиз-неспособное» . В еженедельнике «Юрист» под редакцией Карабчевско-го 16 января 1905 г. был напечатан фельетон Александра Яблоновско- го «Под суд!», обличавший «величайшее бесправие русских граждан, издевательство над законом, поругание личности» , а 10 июля там же Карабчевский сам выступил за «поголовную чистку и смену лиц, сто-ящих во главе современной бюрократии, вконец дискредитирован-ной...» . Можно представить себе, как Николай Платонович воспринял распутинщину. «Лично меня, — вспоминал он позднее, — нередко умо-ляли написать «только два слова» Распутину относительно исходатай- ствования помилования то одному, то другому осужденному, уверяя, что именно авторитетная просьба, поддержанная им, будет иметь вер-ный успех. Я не согрешил ни разу. Чувство нравственной брезгливости каждый раз заставляло меня наотрез, не входя ни в какие подробнос-ти, отказываться от подобных дел» .

Неудивительно, что с 1869 г., когда 18-летний Карабчевский был арестован за участие в студенческих волнениях, он, по крайней мере, до 1905 г. оставался под жандармским подозрением и надзором как «неблагонадежный». В 1878 г. жандармы инкриминировали ему уча-стие в антиправительственной панихиде , в 1899 — сбор средств в пользу нелегального Красного Креста , в 1900 и 1903 гг. — «неумест-ные суждения о действиях администрации» на судебных процессах . В конце 1903 г. директор Департамента полиции А.А. Лопухин по поручению министра внутренних дел В.К. Плеве вызвал к себе Караб-чевского и потребовал от него под угрозой административной ссылки отказаться от публичных разоблачений жандармского беззакония . Николай Платонович не стал отказываться и в 1904 г. принял участие в трех коллективных акциях протеста против карательной политики, включая декабрьское письмо 112 литераторов и ученых (В.Г. Королен-ко, В.И. Семевского, П.Ф. Якубовича и др.), которое было опубликова-но нелегально .

Антиправительственные настроения Карабчевского имели под со-бой не только юридическую и нравственную, но и семейную опору. Он был женат первым браком (1876—1902) на сестре народовольца

С.А. Никонова Ольге Андреевне, революционно настроенной и неиз-менно помогавшей борцам против самодержавия, «как только мог-ла» . В 1887 г. перед отправкой Никонова в ссылку по делу о покуше-нии на цареубийство Карабчевский вызвался быть шафером на его свадьбе с народоволкой Н.В. Москопуло в церкви Дома предвари-тельного заключения , а в 1897 г. принял к себе помощником только что отбывшего административную ссылку другого брата своей жены А.А. Никонова . Наконец, после того как сестра Ольги Андреевны вышла замуж за социалиста-революционера Б.Н. Никитенко, Караб-чевский оказался свояком страшного террориста (21 августа 1907 г.

Никитенко, обвиненный в «приготовлении к цареубийству» , был по-вешен).

Все сказанное плюс ряд блистательных выступлений на политиче-ских процессах, о которых речь пойдет особо, обеспечило Карабчевскому широкую популярность в радикальных кругах. Поэтому на его юбилей (25 лет работы в звании присяжного поверенного) 13 декабря 1904 г. к не-му съехались, наряду с умеренно-либеральными адвокатами «первого при-зыва» — АЛ. Пассовером, А.Н. Турчаниновым, В.О. Аюстигом, П.А. Поте- хиным — «ультралевые», по выражению самого Карабчевского, лидеры т. н. «молодой адвокатуры»: Н.Д. Соколов, А.А. Демьянов, П.Н. Перевер- зев, ФА. Волькенштейн, Б.Г. Барт (Лопатин) и др. Здесь и случился инци-дент, который вызвал отклики даже в прессе Англии и Германии .

После ряда застольных речей без всякой политики левые начали про-износить спичи «митингового» характера. «Меня, — вспоминал Караб-чевский, — чуть не провозгласили анархистом и будущим главою рево-люции. Жена моя, терпеливо до тех пор слушавшая, вдруг поднялась во весь рост и, чеканя каждое слово, <...> сказала, что не может допустить, чтобы в ее присутствии и в ее доме позволяли себе вести революцион-ную пропаганду». Все левые тут же «демонстративно шумно» встали и направились к выходу. «Мое положение было не из веселых, — как бы оправдывался Карабчевский много лет спустя. — Провожая их у дверей, я просил их остаться, но не находил возможным ни оправдывать их ми-тинговых выступлений, ни извиняться за вполне естественный при ее стойких убеждениях протест жены».

Да, незадолго до того юбилея Карабчевский вступил во второй брак с Ольгой Константиновной Варгуниной — дочерью бумажного толсто-сума, представленного даже в словаре-альбоме П.К. Мартьянова «Цвет нашей интеллигенции»:

Почтенный финансист и фабрикант,

Покрыл всю Русь своей бумагой,

И миллионами разумный коммерсант В делах ворочает с отвагой .

В качестве приданого Николай Платонович получил роскошный особняк на Знаменской улице Петербурга (дом № 45), построенный великим Б. Растрелли , и огромное состояние, что, может быть, и под-винуло его вправо — как бы навстречу убеждениям новой супруги. По свидетельству Б.С. Утевского, «Карабчевский не любил ее, но боялся и терпел ее злобные выходки. Как и все черносотенцы, она была сканда-листкой» .

Если в первый брак Карабчевский вступал по любви , то во второй, несомненно, по расчету, хотя к 1904 г. он был в зените славы, «умел и любил получать огромные гонорары» и мог бы даже без варгунинских миллионов жить в материальном отношении припеваючи. Впрочем, мог ли? Послушаем хорошо осведомленного Б.С. Утевского: «Караб-чевский не ценил денег. Огромные гонорары, которые он получал, бы-стро таяли в его руках. Он широко раздавал деньги, охотно давал «в долг без отдачи». Я точно знал (из его завещания, при составлении которого я был свидетелем), что у него почти не было накоплений» . К тому же на политических процессах Карабчевский выступал защитником без-возмездно.

Об участии Карабчевского в политических процессах надо говорить особо. Б.С. Утевский с чувством уважительной озадаченности констати-ровал: «Особенно удивительно, что Карабчевский при всей его романти-ческой природе, при его весьма ограниченных политических взглядах был исключительно блестящ как политический защитник. В речах на политических процессах он настолько внутренне сживался с подсуди-мым, что начинал мыслить, как он, смотреть на все его глазами, иногда даже говорить его словами. Карабчевский в таких случаях был смелым и мужественным и возвышался до подлинного пафоса и художественнос-ти» . Как политический защитник Карабчевский, пожалуй, выше всех отечественных адвокатов, поскольку П.А. Александров редко выступал и рано умер, не успев проявить себя в полную мощь своих дарований, а «король адвокатуры» В.Д. Спасович при всех его достоинствах на поли-тических процессах грешил принижением обвиняемых, чтобы таким образом облегчить их участь.

Процесс «193-х» (18 октября 1877 — 23 января 1878 г.) — первый и самый крупный из политических процессов, на которых Карабчев- скому довелось выступить как защитнику, — стал для него своего рода боевым крещением, навсегда определившим его сочувствие к борцам за свободу, к их политическим идеалам и нравственным качествам, ис-ключая лишь их подпольные «крайности». Он и спустя полвека не мог забыть «революционное credo» Ипполита Мышкина, ратовавшего со скамьи подсудимых за «наисправедливейшую форму будущего строя»: «Оно потрясло и захватило всю аудиторию. <...> Проповедь Мышкина, я убежден, запала глубоко не в одну молодую душу». Она запала и в душу молодого Карабчевского. Он с волнением слушал трибуна револю-ции, а когда жандармы схватили Мышкина, пытаясь зажать ему рот, Николай Платонович, «потеряв голову, угрожающе бросился на жан-дармского офицера с графином в руках...» .

На процессе «193-х» помощник присяжного поверенного Караб-чевский только набирался опыта как политический защитник, хотя уже тогда блеснул искусством опровергать обвинение: из трех его под-защитных двое были оправданы. В дальнейшем уже как присяжный поверенный Карабчевский ни на одном политическом процессе не от-ступал на второй план. С 1878 до 1917 г., как правило, он вел полити-ческие дела либо один, либо во главе группы адвокатов. Так, на знаме-нитом разбирательстве мултанского дела 1896 г. против удмуртских крестьян, провокационно обвиненных в «человеческом жертвоприно-шении», где среди четырех защитников выступил В.Г. Короленко, Ка-рабчевский был настоящим «бодзим-восясь» (верховным жрецом) защиты . Именно он после шквального допроса свидетелей опроверг юридическую базу обвинения, установив: «все открытое оказалось по-догнанным под ранее намеченное» , после чего оправдательный при-говор был предрешен. Карабчевский же возглавлял защиту на сходном по своей провокационно-политической сущности, всемирно извест-ном процессе 1913 г. по делу М.Т. Бейлиса — киевского конторщика, еврея, который тоже был обвинен в ритуальном убийстве. И здесь Николай Платонович в блестящей защитительной речи не оставил от обвинения камня на камне, а телеграф разнес по всему свету: «Бейлис оправдан».

Впрочем, Карабчевский блистал не только на крупных и громких процессах. Он мог привлечь внимание и к делу скромному, как, напри-мер, первое в России дело кадетов (собственно, членов Союза освобож-дения — ядра будущей Конституционно-демократической партии) Е.В. Аничкова и А.В. Борман (Тырковой) весной 1904 г. По поводу запис-ки антиправительственного содержания, извлеченной при обыске у Аничкова «из корзины для ненужных бумаг», Карабчевский здесь зая-вил: «Мы миримся с мыслью, что у нас нет свободы слова, но как отнять у себя уверенность, что у нас есть, по крайней мере, свобода мысли? Мало ли что я могу набросать у себя и для себя на бумаге! Этого у чело-века отнять никто не может, как нельзя отнять у него право дышать. Я могу быть убежденнейшим революционером в мысли, могу поверять свои заветные думы бумаге, завещать их далекому потомству, когда рас-пространение их перестанет быть преступлением. Я не вправе лишь со-чинить нечто предназначаемое для распространения, чего распростра-нять нельзя под страхом наказания» .

На политических процессах Карабчевский буквально сражался за своих подзащитных (как в последнем случае за Аничкова), рискуя пе-рейти ту «демаркационную» линию, которая отделяла защитника от подсудимого. С наибольшей силой это его качество сказалось на двух процессах 1904 г., которые и принесли ему самую большую сла-ву. Это процессы по делам Григория Гершуни и, особенно, Егора Со- зонова.

Дело основателя и руководителя Боевой организации эсеров Г.А. Гер-шуни слушалось 18—25 февраля 1904 г. в Петербургском военно-окружном суде. Стараниями сыска и следствия, а также благодаря председательству судившегося здесь же боевика Е.К. Григорьева, Гершу-ни был подведен под смертный приговор необратимо. Однако Караб-чевский нашел пути к спасению его жизни. Во-первых, он юридически и нравственно акцентировал тот факт, что обвиняемый лично ни в одном из террористических актов не участвовал. Главное же, Карабчев-ский настойчиво в ходе всего процесса изыскивал и фиксировал в конструкции обвинения малейшую неопределенность. Так, в ответ на заключение одного из экспертов, что он «с почти полной несомненно-стью» удостоверяет подпись Гершуни на улике против него, Николай Платонович воскликнул: «Гг. судьи! Сказать «почти» в таком вопросе недостаточно, ибо не можете же вы подсудимого Гершуни «почти» повесить!» Судя по записям, сохранившимся в архиве Карабчевского, он установил и констатировал на суде, что в деле Гершуни «главными и почти единственными уликами являются оговоры, сделанные с целью смягчения собственной участи» .

Отчасти расшатав таким образом обвинение, Карабчевский «создал атмосферу, в которой можно было поднять вопрос о замене для Гершу-ни смертной казни пожизненной каторгой» . Но Гершуни категоричес-ки отказался просить о помиловании: «У нас это не принято» . Тогда Карабчевский решил подать такую просьбу от своего имени, «что до сих пор не практиковалось» . На последнем свидании с Гершуни в ка-мере смертника он заявил своему подзащитному: «Меня, соприкоснув-шегося с вами и с вашим делом не в качестве вашего единомышленни-ка, а только как защитника, вы не вправе лишать общих прав человека и гражданина — протестовать лично против смертной казни и действо-вать в данном случае сообразно моим собственным убеждениям. Я по-дам просьбу о помиловании от своего имени и под своей личной ответ-ственностью, в ней не будет сказано, что просите о помиловании вы, просить, т. е., по-вашему, «унижаться» буду я».

«Заявление мое, — вспоминал Карабчевский, — было категорично. Приберег я его к самому концу свидания и, не ожидая ответа, протя-нул руку для прощания» . В таком положении Гершуни не счел нуж-ным возражать.

По ходатайству Карабчевского император Николай II заменил Гер-шуни смертную казнь пожизненной каторгой. Гершуни был отправлен в Акатуйскую каторжную тюрьму (в Забайкалье), откуда уже через год бежал за границу. Перед тем как бежать, он написал Карабчевскому бла-годарственно-дружеское письмо, которое тот получил «нелегальным пу-тем» и бережно хранил у себя .

На процессе Е.С. Созонова в Петербургской судебной палате 30 но-ября 1904 г. положение Карабчевского (как и его подзащитного) было еще труднее. Созонов, схваченный на месте преступления, после того как он взорвал своей бомбой бронированную карету, в которой ехал к царю министр внутренних дел и шеф жандармов В.К. Плеве, был обре-чен на смертную казнь. Единственный и притом микроскопический шанс спасения для него Карабчевский увидел в том, чтобы переключить хотя бы отчасти внимание суда и общества от преступления Созонова против человека по имени Плеве на ряд преступлений самого Плеве против человечности. Этот шанс он использовал максимально. В яркой, поистине вдохновенной защитительной речи он доказывал, что Созо-нов был движим не чувством мести лично Плеве, а идеей самопожерт-вования ради общего блага: «Отнимая у другого человека жизнь — жизнь, которую он считал опасною и гибельною для родины...

Председатель 1 . Прошу не употреблять таких выражений!

Карабчевский. Он охотно отдавал за нее и собственную, молодую, полную сил жизнь, как плату за свою отважную решимость. Какую еще более дорогую плату он мог предложить для засвидетельствования всей искренности и всего бескорыстия побудивших его мотивов?»

Главное же, продолжал Карабчевский, Созонов решился на самопо-жертвование под воздействием «объективных условий»: «После убий-ства министра Сипягина вакантное место занял Плеве. Балмашев был повешен. В обществе воцарилось гробовое молчание. Печать — един-ственная выразительница общественного настроения — или подне-вольно молчала, или заискивала у всесильного министра, раболепство-вала перед ним...

Председатель. Я лишу вас слова, если вы еще раз позволите себе по-добные выражения!

Карабчевский. Печать, к сожалению, безмолвствовала.

Председатель. Я же остановил вас!

Карабчевский. Вы остановили меня, но не остановили моей мысли, и она продолжает работать. Я должен дать ей выход...»

Выдержав паузу, Карабчевский закончил речь впечатляющей ата-кой на карательную политику Плеве и всего царского режима. «Он (Плеве. — Н. Т.) настоял на повешении Балмашева, он заточил в тюрьмы и послал в ссылку тысячи невинных людей, он сек и расстреливал крестьян и рабочих, он глумился над интеллигенцией, сооружал мас-совые избиения евреев в Кишиневе и Гомеле, он задушил Финляндию, теснил поляков, он влиял на то, чтобы разгорелась наша ужасная вой-на с Японией, в которой уже столько пролито и еще столько прольет-ся русской крови... Созонову казалось, что Плеве — чудовище, которое может быть устранено только другим чудовищем — смертью. И, при-нимая трепетными руками бомбу, предназначенную для Плеве, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и раз-летались в стороны ее осколки, ему чудилось, что это звенят и разби-ваются цепи, которыми опутан русский народ...

Председатель. Я запрещаю вам! Вы не подчиняетесь! Я принужден буду удалить вас!

Карабчевский. Так думал Созонов.- Вот почему, когда он очнулся, он крикнул: «Да здравствует свобода!»

Процесс Созонова стал звездным часом для Карабчевского, а его «со- зоновская» речь — событием не только в жизни Николая Платоновича, но и в истории российской адвокатуры. После речи П.А. Александрова в защиту Веры Засулич (1878) ни одна из защитительных речей на поли-тических процессах в России не производила столь сильное впечатление на современников, как речь Карабчевского по делу Созонова. Хотя до 1916 г., когда текст ее появился в 3-м издании «Речей» Карабчевского, цензура числила «созоновскую» речь в категории запретных, широкие общественные круги все равно знакомились с ней по нелегальным и за-рубежным изданиям, спискам и устным рассказам, а в 1911 г., к 60-ле-тию Н.П. Карабчевского, его помощники осуществили подарочное изда-ние этой речи «тиражом»... в 1 экземпляр.

«Единственный экземпляр, — вспоминал об этом Б.С. Утевский, — был издан с исключительной роскошью и художественным вкусом, бла-годаря взявшему на себя художественное оформление книги прекрасно-му графику Георгию Нарбуту. Книга печаталась в лучшей русской типографии Голике и Вильборга на пергаменте. Сафьяновый переплет был сделан по эскизу Нарбута. Все заглавные буквы, виньетки, форзац были от руки сделаны тушью самим Нарбутом. Цензура не разрешала печатать эту речь Карабчевского, но так как издавался один экземпляр, мы договорились с цензором. Карабчевский был рад этой книге. Он хра-нил ее в своем письменном столе.

Когда в 1921 г., — продолжал Утевский, — я приехал с Украины в Петербург, то сделал попытку разыскать архив Карабчевского и эту книгу. <...> В особняке Карабчевского помещался госпиталь. Отыскал коменданта. О Карабчевском он никогда не слышал. Никакого иму-щества Карабчевского не оказалось. Не нашел я и речи по делу Созо- нова. Судьба ее осталась неизвестной. Может быть, она стоит на полке в чьем-либо книжном шкафу. Может быть... В одном я убежден: вряд ли она уничтожена, слишком она была хороша!»

Феномен Карабчевского как политического защитника таит в се-бе одну загадку: как соотнести его умеренные политические взгляды (вспомним ироническую эпиграмму Николая Платоновича на эсеров) с его же страстной защитой террористов Гершуни и Созонова? По-ви-димому, разгадка здесь такова: юрист, а не политик, как он сам о себе говорил, и гуманист, Карабчевский защищал не столько политические идеалы революционеров (их средства борьбы он вообще отвергал), сколько их право на свободу мнений и личности, право на жизнь. Во всяком случае, он имел больше, чем кто-либо, оснований заявить 16 мая

1916 г. он имени корифеев российской адвокатуры: «Мы были всюду, куда нас звал сословный долг к защите права и справедливости. С Бреш- ковской, Перовской, Засулич, Гершуни, Созоновым и всеми передовы-ми борцами и мучениками за свободу <...> мы стояли бок о бок, за-щищая их своей грудью. Мы смело боролись за их участь, за их судьбу свободным словом» .

Российская присяжная адвокатура, благодаря таким людям, как Н.П. Карабчевский, за полвека своего существования добилась многого. Она противостояла всякому беззаконию, в любых условиях отстаивала нормы права, а на политических процессах вырывала у карательного мо-лоха старых и привлекала к ним новых борцов, — словом, тоже вплета-ла лавры в тот, по выражению народовольца АД. Михайлова, «терновый и вместе лавровый венец»

Н. Карабчевский. "Что глаза мои видели"

Очерки николаевской жизни 1860-1870 гг.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Свет Божий я увидел впервые в городе Николаеве, Херсонской губернии, в конце 1852-го года.
Что это не был свет солнца, – ясно уж из того, что я родился, (как и большая часть современного людского рода) до утренней зари, в ночь на 30-ое ноября. Что это не был яркий свет электричества, порукою то, что эта могучая сила не была еще в то время законтрактована акционерными компаниями и не отпускалась в раздроб при помощи штепселей и кнопок. Вероятно, это был слабый свет масляной лампы (керосиновые были еще впереди), или сальной, в лучшем случае стеариновой свечи.

У бабушки Евфросинии Ивановны только в парадных комнатах, т. е. в гостинной, столовой и в зале, в стенных бра, подсвечниках и в высоких канделябрах были заправлены стеариновые свечи, в жилых комнатах обходились особого (высшего) сорта сальными шестигранными свечами, не слишком быстро оплывавшими, в отличие от тонких сальных сосулек, с быстро нагоравшими, растрепанными фитилями, которые были в ходу в людских, девичьих и кухонных апартаментах. Полагались особого рода щипцы и щипчики (иногда фигурного фасона), для снимания фитильного нагара, но даже бабушкины премьер-лакеи (Степка и Ванька), за ними и вся дворня, отлично приспособились снимать нагар примитивным способом, т. е. пальцами, предварительно поплевав на них.

Мать моя, Любовь Петровна, как я приметил, предпочтительно любила ровный и мягкий свет масляной лампы, затененный белым фаянсовым абажуром. По всей вероятности, этот уютно-незлобивый свет и был первым, который увидели мои глаза.
Одновременно с ним я должен был увидеть множество женских лиц – (тетушек родных, двоюродных и троюродных), и ни одного мужского лица.

Ни одного мужского лица потому, что мой отец (Платон Михайлович) как раз в это время, после возвращения из "похода против венгров" (подавление "венгерского восстания" в царствование Николая Павловича в 1848 году), получил в командование уланский Его Высочества Герцога Нассауского полк, который в эту пору квартировал в местечке "Кривое Озеро", где мать, мною беременная, не могла основаться. В то время процедура приемки и сдачи кавалерийского полка, с его фуражом, амуницией и лошадьми, считалась хозяйственно-сложной и крайне ответственной. К тому же, принимаемый отцом полк в то время усиленно ремонтировался, готовясь к весеннему Высочайшему смотру в Чугуеве, куда по этому случаю, должна была стянуться кавалерия со всего юга.

Отца моего я никогда не видел; по крайней мере, не помню, чтобы я его видел; видел ли он меня в течение полутора лет, которые он еще прожил после моего появления на свет, – не знаю.
Вероятно, все-таки урывался в отпуска и подержал на своих руках наследника.
Долго мне об отце никто ничего не говорил и ничто мне его не напоминало, кроме молитвы, которой меня научила, в числе других молитв, няня Марфа Мартемьяновна.
Каждое утро, и вечером, перед укладыванием меня в постель, я повторял сначала за нею, а затем выучил и наизусть, кроме "Отче наш", "Богородицы" и "о здравии мамы, бабушки, сестрицы и всех сродников", – еще и такую молитву: "упокой Господи душу родителя моего, раба Божия Платона и сопричти его к лику праведных твоих".

Не будь этой молитвы, сочиненной, очевидно, сердобольным рвением самой Марфы Мартемьяновны, мне бы не приходило в голову, что у меня, кроме бесконечно любимой матери, был еще и отец.
Только уже почти в годы отрочества, из рассказов матери и других близких мне – (а их было множество, и все говорливого, женского пола) я узнал кое-что доподлинно о моем отце.
Он женился на моей матери бездетным вдовцом и прожил с нею недолго, всего лет шесть.
Старшая моя сестра, Соня умерла, не дожив и года; вторая Ольга, старше меня года на два, была бессменной подругой всего моего детства. По общему отзыву, она была "вылитый отец", я же походил, скорее, на мать.

Судя по сохранившимся двум портретам покойного отца, он был видный, бравый каваллерист. Мать, которая вышла за него замуж по страстной любви, уверяла, что он был "просто красавец".
На одном портрете (акварель) он изображен на своем белом, арабской крови, "Алмазе", в полной парадной форме своего полка. На другом, малом, рисованном на слоновой кости, он изображен только по пояс. По отзыву матери, этот особенно разительно передал сходство. Здесь, рядом с белыми, во всю грудь, лацканами его мундира, он выглядит жгучим брюнетом, с черными, как воронье крыло, опущенными вниз усами, небольшими, по тогдашней моде, бачками и черным как смоль, слегка вьющимся коком, над высоким смугловатым лбом.

Позднее, родной брат покойного, Владимир Михайлович Карабчевский, утверждал и объяснял мне, что род Карабчевских – турецкого происхождения. У него была даже какая-то печатная брошюрка, семейная реликвия, содержавшая в себе соответственные сведения. Во время войн при Екатерине, при взятии Очакова, был пленен мальчик-турчонок, родители которого были убиты. Его повез с собою в Петербург какой-то генерал, там его отдали в военный корпус и дали фамилию от "Кара", что значить черный. Он мог быть дедом моего отца и, стало быть, моим прадедом. Весь род Карабчевских, вплоть до меня, служил в военной службе, преимущественно в каваллерии.

Великолепные, кapиe глаза отца, вместе с синеватым отливом их белков и красиво загнутыми ресницами, целиком унаследовала сестра Ольга, которая, в свое время, считалась в ряду красивейших девушек (или по тогдашнему, – "выезжающих барышень"), города Николаева, который в то время, как раз, славился своими красавицами.

Из формулярного служебного списка покойного отца, который и сейчас у меня цел, я знаю, что образование он получил "домашнее", причем в той же графе, почему-то, особо обозначено: "арифметику знает". В полк он вступил юнкером, довольно поздно, так как пробовал раньше какую-то штатскую службу. В военной он подвигался очень быстро; очевидно нашел свое призвание. Полковником, и уже полковым командиром, был, когда ему едва стукнуло сорок лет.

После знаменитого Чугуевского смотра, на котором перед Николаем Павловичем парадировала преимущественно каваллерия, отец удостоился особой, занесенной в его формуляры, Высочайшей благодарности. Предрекали, что следующей для него наградой будут вензеля и флигель-адъютантский аксельбант; но рок судил иначе. Именно с этого смотра, предшествуемого бесконечными учениями и маневрами, он, по словам матери, вторично жестоко простудившись, стал хворать, но ни за что не хотел оставить службы и перемогался, пока не слег совсем.

Умер он на 43-м году жизни там же в Кривом Озере, где стоял его полк. Там и похоронен близ самой церкви. От какой именно болезни он угас, мне в точности не удалось узнать. По этому предмету показания матери и дяди Всеволода (или дяди "Всевы", как мы его с сестрой любовно называли, и о котором не раз еще я вспомню), диаметрально расходились и даже бывали предметом, настойчивых пререканий.

Мать утверждала, что отец умер, не уберегшись от вторичной простуды, которая "бросилась на легкие", дядя же Всеволод (мамин единоутробный брат), очень друживший с покойным, заверял, что он погиб от какой-то "лихорадки", вывезенной им из Венгрии, своевременно не понятой врачами.

В графе формулярного списка покойного отца с стоическою краткостью обозначено: умер "от кашля".
Из некоторых отрывочных замечаний бабушки, при воспоминаниях о покойном, я заключал, что она была не вполне довольна браком моей матери. В Николаеве, где царил Черноморский флот, каваллерия не могла быть в особой чести, притом же, как я убедился из формуляра отца, он всего на всего владел тремястами десятинами земли, с соответствующим количеством "крепостных душ", бабушка же Евфросиния Ивановна была владелицей трех больших подгородных имений, обширного дома с флигелями в центре Николаева и вообще считалась большою "особою" не только в городе, но и по губернии. Через двух своих дочерей, сыновей, племянниц и внучек она перероднилась со всем городом и пришлый каваллерист, мелкопоместный помещик, случайно задержавшийся со своим полком в Николаеве, не представлялся слишком завидной для ее любимой дочери партией.

Именно по настоянию бабушки мать оставалась в Николаеве, когда отец получил полк в "Кривом Озере". Ей был отведен на постоянное житье весь "наличный флигель" т. е. дом, также выходящий на Спасскую улицу, по фасаду "большого дома", в котором жила сама "старая барыня" т. е. бабушка.

Оставшейся молодою вдовою, матери не раз, по понятиям бабушки, представлялись "прекрасные партии" и она очень склоняла ее выйти вторично замуж; но, мать, – трижды будь благословенна ее память! – из любви к детям, не решилась дать им отчима и не стала вить нового гнезда, оберегая прежнее, осиротелое.
Мать свою я любил бесконечно.

Величайшим в раннем детстве было для меня счастьем забраться к ней за спину, когда она по вечерам читала, или вышивала, сидя у лампы, на своем "вольтеровском" кресле, и играть с завитками ее волос у шеи и целовать их. Иногда я тут же и засыпал, свернувшись клубочком, или притворялся спящим, потому что тогда она сама уносила меня в кроватку и помогала раздевать меня. Я обнимал ее шею и долго не отпускал от себя.
Я был большим "плаксой". Бесчисленные мои кузины, носившие меня на руках, не напрасно утверждали, что у меня "глаза на мокром месте". Но это было не от капризов, а от чрезмерной впечатлительности.

Мать любила общество, ездила на балы и вечера, но это повторялось не слишком часто. Эти ее выезды были для меня одновременно и большим блаженством и большой мукой. Мы с сестрой всегда присутствовали при ее туалете в эти вечера, усаживались в креслах с двух сторон ее туалетного зеркала. Какою она мне представлялась тогда красавицею с открытой шеей и округлыми матовыми плечами, в изумрудном ожерелье, таких же серьгах и фермуаре, отливавших бриллиантовыми искрами. Я понимаю теперь, почему из всех драгоценных камней изумруд до сих пор мне особливо люб.

Но раз туалет заканчивался, я начинал сперва только украдкою, "как бы сморкаться", а затем, при расставании, неудержимо всхлипывал. Долго, и после ее ухода, я не мог успокоиться.
Кроме няни и горничных, с нами, в этих случаях, всегда оставался кто-нибудь из взрослых кузин, обожавших "тетю Любу" т. е. мою мать и прибегавших по соседству развлечь и забавить неисправимого "плаксу".
Удавалось это им не сразу, но, раз удавалось, начиналась шумная беготня по всему дому и Марфе Мартемьяновне, после заправок лампад в детской, удавалось не сразу залучить нас к постелям.
Обыкновенно ей приходилось прибегать к помощи шустрой Матреши, горничной, которой предстояло изловить меня и нести на руках в детскую.

Матреша была милая, от нее пахло яблоками, так как в комнате, где она спала, на полках хранились яблоки и большие стеклянные банки с черносливом. Я обнимал ее шею и мне было уютно и приятно на ее упругой груди.
Младшая из моих кузин, Леля, особенно часто корившая меня за "глаза на мокром месте", однажды вздумала унять меня нарядившись "старой жидовкой", которая должна унести меня, вместе с ворохом старого платья, если я не уймусь.

Хотя она очень худо гримировалась "под жидовку" и я отлично различал, что под платком, накинутом ею на голову, несмотря на то, что и волосы она себе растрепала, была все та же Леля, а не жидовка, тем не менее отчаянию и страху моему не было конца. Я потом долго не мог уснуть, так как мне виделась уже настоящая "старая жидовка" с большим узлом, куда она свободно могла меня запихнуть.
На другой день "выдумщице" Леле очень досталось и от "тети Любы", и от Марфы Мартемьяновны и она была совсем не рада своей затее.
"Женское царство" окружало меня в детстве.
Я был в то время единственный "мужчина" в доме.

Дядя Всеволод, который впоследствии был долго неразлучен со мной, в это время служил еще в Петербурге.
Бабушкин сын от первого ее брака, Всеволод Дмитриевич Кузнецов, был флотским офицером. По его собственному признанию, он был плохим моряком, так как жестоко страдал от морской болезни. Уже во время мичманского кругосветного плавания его вынуждены были, где-то за границей, "списать на берег", так как он не только не свыкался с морем, но каждая новая качка становилась для него смертельной угрозой.
Благодаря этому ему стали давать береговые места, а в данное время он состоял офицером Морского Корпуса в Петербурге.

Остальной морской элемент обширной бабушкиной семьи, так или иначе прикосновенный к флоту, был либо в Кронштадте, либо в Севастополе, где вскоре должна была начаться знаменитая Севастопольская страда.
В качеств единственного наличного представителя мужского элемента в семье, балуемого женским полом, был, таким образом, я и потому не трудно себе представить, сколько женской любовной ласки выпало на мою долю с первых дней моего существования.

Однако, с кормилицей у меня, как мне рассказали потом, вышло огромное недоразумение.
На восьмом месяце моего кормления она неожиданно скрылась, "как в воду канула".
С вечера пропала, только ее и видели.
Воображаю, какой переполох поднялся с моим кормлением.
Искажался я, вероятно, неистово, так как, за неимением под рукой другой кормилицы, пришлось посадить меня "на рожок".

"Проклятая, чуть было не уморила ребенка", – говаривала и долго спустя и не раз Марфа Мартемьяновна.
"Проклятую" так и не разыскали, хотя все меры к тому были приняты.
Были от полиции и "розыск" и "публикации".
Публикации в то время так производились: ранним утром ходил по улицам своего околодка "служивый будочник" с барабаном и барабанил во всю.

Проходящие и из домов посланные, выбежав на улицу, должны были его спрашивать: "служивый, о чем публикация?" Он останавливался и собравшейся около него кучке народа объяснял: так, мол, и так, пропала корова, сбежала дворовая собака, или учинена покража таких-то вещей, а в данном случае сбежала, дескать, дворовая девка помещицы, генеральши Богданович, таких-то лет и приметы, мол, такие-то. Нередко сулилась при этом и награда за указание и розыск.

Таким же порядком оповещалось городское население о предстоящих публичных казнях и телесных наказаниях.
Кормилицей моей была бабушкина "дворовая девка", деревенская красавица Ганя, или "Ганка", которая перед тем очень провинилась. Живя при своей матери коровнице в "экономии", она родила незаконного ребенка и его, как мертвого, скрыла. Вероятно, сама же удавила.
Властным распоряжением бабушки ее "покрыли" т. е. не довели дела до полиции, ни до суда (не лишаться же девки!) а "по-домашнему" – наказали.
К этому времени подоспело мое рождение и, как здоровую и рослую, ее определили мне в кормилицы.
Дело пошло очень ладно. Здоровое деревенское молоко питало меня на славу. На красавицу кормилицу, пышно разряженную, что твой павлин, на улицах прохожие глядеть останавливались.
По рассказам домашних она полюбила меня, часто целовала и, баюкая, пела свои малороссийские песни.
Особенно любила петь:

Вiют вiтры, вiют буйны,
Аж деревья гнутся. ....

И вдруг, бросив меня на произвол судьбы, пропала.
По соображениям домашних, основанным на кое-чем подслушанном Марфою Мартемьяновной в девичьих, красавицу Ганю "сманил" заезжий грек (греками "парусниками" в то время кишел Николаев), и увез ее на своем судне в Константинополь.
Бедная Ганя, вот куда занесли ее "вiтры буйны".

Чего доброго продал ее алчный грек какому-нибудь богатому турку в гарем... А кто знает, быть может, сам, плененный ее красотою, сделал ее подругой своей жизни, и стала она барыней.
Благодаря этим россказням, влюбленный в свою романтически-коварную "мамку", я не разделял злобного чувства окружающих и мое детское воображение, на разные лады, наделяло ее всеми радостями мира, вплоть до представления ее себе какой-то сказочной султаншей.
Позднее, когда мы летом гостили в деревне у бабушки, я видел дряхлую старушонку, которая была еще при чем-то "при коровнике".
Мне сказали, что это мать Гани.
Старуха своей костлявой рукой погладила мою голову, назвала "миленьким паничиком", а потом захныкала и, наконец, взвыла, приговаривая: "пропала, сгибла Ганя, дочка моя родна бессчастна!"
Я опрометью выбежал из коровника, куда забрел случайно, и пустился к дому...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В котором это могло быть году, решительно не помню. Но было это вскоре по воцарении Государя Александра II, после смерти Императора Николая Павловича. В городе пошли слухи, что новый Государь пробудет несколько дней в Николаеве, проездом в Севастополь. Перед тем дядя Всеволод как-то свозил меня в Морское Собрание, чтобы показать недавно водруженный на стене парадной залы, портрет нашего "нового Царя". Какой видный, чарующий ласковым взглядом, красавец. Все были в восторге от него. Только и говорили о выпавшем, в его лице, счастьи для России. Все как-то оживились и радостно чего-то большого ждали. Сначала слухи о его приезде в Николаев были очень смутны, они то усиливались, то замирали вовсе.
Но вот, маме пришло письмо из Петербурга от тети Сони и получилась полная достоверность.

Тетя Соня писала маме, что поездка Государя, и именно через Николаев, решена окончательно и что в свите Государя будет состоять и ее муж, Николай Андреевич Аркас, недавно произведенный в контр-адмиралы и получивший придворное звание генерал-адъютанта.

Она писала, что очень ему завидует, но не может последовать за ним, так как у нее только что родился четвертый ребенок, мальчик Володя, и ей невозможно двинуться в дальний путь с детьми.
Письмо это положило конец всяким сомнениям относительно проезда Государя именно через Николаев и мама стала усиленно делать визиты знакомым, чтобы оповестить их, из самого достоверного источника, о предстоящем знаменательном событии.

Когда эту весть о приезде Государя мама, "секретно", сообщила и Владимиру Михайловичу Карабчевскому, он моментально возгорел желанием, во чтобы то ни стало, отличиться в качестве полицеймейстера.
Не дожидаясь официального подтверждения, он поднял на ноги весь город.
Дали знать и в Херсон, губернскому почтмейстеру, Аполлону Дмитриевичу Кузнецову, а тот тотчас же поскакал на ревизию соответствующего почтового тракта по губернии.
Пошел усиленный "ремонт" почтовых лошадей.

Проездом через Николаев, Аполлон Дмитриевич очень благодарил маму за то, что она не забыла предупредить и его заблаговременно.
В то время Николаев представлял собою не столько благоустроенный город, сколько широко раскинувшееся, богатое и очень населенное поселение.

Кроме "дворца", со многими флигелями и огромным садом, где жил главный командир Черноморского флота (одновременно и военный губернатор города Николаева), примыкавшего к нему великолепного бульвара, по возвышенному берегу реки Ингула, со многими аллеями и сплошной линией чудных тополей, вдоль замыкающей бульвар с улицы ажурной чугунной решетки, здания Морского Собрания, штурманского училища и еще нескольких казенных зданий, церквей и казарм, все остальное представляло собою как бы ряд отдельных усадеб, с бесконечными заборами.
Много городских домов не выходило вовсе фасадами на улицу, а ютилось в глубине дворов.

По этому поводу ходила версия, что эти "угольные", или "такелажные" дома, всегда одноэтажные, незаметные с улицы, построены "казенными средствами", в дар власть имущим от поставщиков угля и такелажа для флота.
И строились они внутри дворов, как бы таясь, чтобы не слишком мозолить глаза высшего начальства и не привлекать к себе внимания наезжавших, от времени до времени, ревизоров.

Характерной усадьбой такого вида, среди города, (и даже, в лучшей его части) был дом бывшего в течение многих лет правителем канцелярии военного губернатора, потом отставленного, некоего Б., про которого сложилась целая легенда.
Он доживал свой век большим оригиналом и не пользовался доброй славой. Утверждали, что сыновей своих, которых у него было четверо, он порешил не учить и, когда они подросли, обернул их для своих личных услуг. Одного он сделал поваром, другого кучером, третьего дворником и водовозом и только четвертого научил плотничать и быть маляром, чтобы иметь дарового мастерового для ремонтов по дому. Две взрослые его дочери ходили за коровами и вели домашнее хозяйство.
Одевал он их соответственно их занятиям, проявляя неимоверную скупость в расходовании денег на их нужды.
Жену свою, как утверждали, он замучил своим невыносимым самодурством и, даже, "вогнал ее в гроб" жестоким обращением.
Теперь он царил одиноким барином среди своего раболепно-покорного, безличного потомства.
Утверждали, что он был настолько скуп, что не держал собак, чтобы не кормить их, но сам по ночам выходил и лаял во двор.
Это были россказни, но факт был тот, что лично себе он не отказывал в комфорте и был большим гастрономом. Только семью он держал "на людском" положении и не имел с нею ничего общего.

На сытой, пегой лошадке, запряженной в "гитару", он почти каждый день, аккуратно, в определенный час, проезжал мимо наших окон и его, почти заросшее бакенбардами, "обезьянье", как мне казалось, лицо, навсегда врезалось у меня в памяти, благодаря всем о нем рассказам.
Он сидел на своей "гитаре" верхом, держа над собой большой холщовый зонтик, в фуражке с прямым козырьком и в синих очках на крошечном, как бы приплюснутом носу. На козлах, за кучера сидел его второй сын, тощий малый, лет пятнадцати, одетый не по-кучерски, а в лоснившемся пиджаке, коротких коломянковых штанах и в мятой, выгоравшей фуражке, на стриженой голове.
Мама всегда возмущалась при виде его, и Матреша как-то сболтнула при мне: "каждый день до своей вдовы матроски на слободку ездит, барыней ее, сказывают, одевает".
Правильно разбитые, городские кварталы Николаева разделялись широчайшими улицами, немощенными, кроме одной шоссированной - "адмиральской", ведущей от дворца к соборной площади и адмиралтейству, которая, казенными средствами, содержалась в порядке.

Остальные улицы, в самом городе, большею частью песчаные, а по низу, в слободке, черноземные, отличались абсолютною первобытностью.
Осенью последние, благодаря тягучей, липкой грязи, были непроездны, а пешеходам предстояло прыгать, "с камушка на камушек", чтобы добраться до города.
Городские улицы после дождей и, вообще, осенью и зимой, были и лучше и чище, зато летом, когда было сухо, а по временам и очень ветрено, сухой песок залегал так глубоко и прихотливо, что в иных местах настояний песчаный дождь сыпался с колес, когда экипаж ехал шибко. Рытвин и ухабин было тоже не мало; но кучера и извозчики знали их на перечет и, благодаря ширине улиц, их всегда можно было миновать.

Владимир Михайлович, в качестве энергичного полицеймейстера, был весь погружен в соображения о том, по каким именно улицам Государь может "иметь проезд".
По этому поводу у губернатора было несколько совещаний, на которые ездил и наш "дядя Всева", в качестве командира флотского экипажа, в казарму которого мог заглянуть Государь, проездом в Адмиралтейство.
Адмиралтейскую улицу стали приводить в образцовый порядок в первую голову; соборную и бульварную тоже.
Все заборы штукатурились, красились, или белились заново, равно как и дома и палисадники.
"На всякий случай" полицеймейстер обратил внимание и на остальные улицы и, почти по всему городу, пошла хлопотливая работа.

На улицах всюду подсыпались и выправлялись ухабы и рытвины. На купеческой, "по кварталу Купеческого собрания", соорудили заново шоссе. На церквах кое-где золотили кресты и освежали крышу куполов.
Бравый полицеймейстер носился на своей паре, в пристяжку, по всему городу пуще прежнего и сыпал распоряжениями и приказами.
Бабушкин дом, стоявший хотя и в центре города, но в стороне от казенных зданий, едва ли мог рассчитывать на то, что Государь проедет мимо, тем не менее и он был побелен заново, также как и задняя стена его двора, вытянувшаяся длинным белым полотнищем по другой улице, по которой мог случайно проехать Государь, направляясь во флотские казармы, или на лагерный плац.
По инициативе дяди Всеволода, вдоль всей этой скучной стены, спешно насадили молодые акации. Матросы его экипажа энергично работали над этим и в казенных бочках привозили воду для поливок.
Было ли это весною, летом, или осенью, не вспоминаю, помню только, что погода стояла прекрасная в те дни, когда ожидался Государь.
В день его въезда в город мы, целой компанией, с мамой, кузинами, Клотильдой Жакото и знакомыми, забрались на вышку балкона "Молдованки" (летнего Морского Собрания), против бульвара, откуда видны были часть моста на Ингуле и дальше за ним ровная, гладкая, широкая дорога. По этой дороге и должен был ехать Государь со всей своей свитой. -- На бульваре скопилось масса любопытных, хотя "черный народ" туда не пускался, а была одна "публика".
Был также запружен весь спуск к мосту, через который был въезд в город с севера.
Главный командир Глазенап, со своим штабом, и полицеймейстер, на своей лихой паре, заранее выехали на встречу царского кортежа, к "хуторской границе", верст за пять от города.
Едва начинало смеркаться и дорога еще не пылила, как стали зажигаться сальные "плошки" вдоль всего моста и спуска к нему, на вершине которого т. е. при въезде в самый город, в центре триумфальной арки, из зелени и флагов, вдруг засветился царский вензель, увешанный разными цветными фонариками.
Наконец, что-то совсем фантастическое привиделось нам вдали, на дороге.
Среди облака светящейся пыли, двигались и прыгали отдельные яркие огоньки и само движущееся облако казалось волшебным сиянием.
Раньше впереди, едва приметно, мелькнула пролетка полицеймейстера, на которой он, стоя, держась за плечо кучера, повернутый лицом назад, мчался во всю прыть. За ним едва поспевали двое казаков верхами.
Дальше трудно было понять и разглядеть, кто ехал еще впереди....
Но царский крытый дормез, запряженный шестериком, с форейтором впереди, сразу можно было различить, так как он был окружен группою мчавшихся по его бокам всадников с зажженными факелами в руках.
Верстах в десяти от Николаева, у самой почтовой дороги был поселок "Терновка", населенный исключительно болгарами. Туда ездили иногда николаевцы в день св. Георгия на местный храмовой праздник, который сопровождался ярмаркой, музыкой, танцами, играми, конскими состязаниями и борьбой.
Болгарские молодцы устроили встречу Государю и сопровождали его на своих малорослых, но выносливых и быстрых лошадях, с горящими факелами в руках, вплоть до самого дворца.
Это было очень красиво.
Как только кортеж стал приближаться к мосту, послышалось сразу сплошное гудение несметного количества голосов. В городских церквах зазвонили в колокола.
Крики "ура", нарастая издали, все усиливались и усиливались, захватывая все груди, все сердца.
Мы тоже стали кричать "ура", я, в особенности, усердствовал, не закрывая рта, хотя нашего "ура" не мог слышать Государь, так как его дормез, и весь царский кортеж, помчали не по бульварной, а по адмиралтейской улице, а мимо нас проехало только несколько отсталых, открытых тарантасов, с царской прислугой и багажом, на запотелых, едва переводивших дух, почтовых лошадях.
Помнится, что мы еще, всей компанией, направились ко дворцу, и, благодаря тому, что нас знала полиция, подходили к самому дворцу, проникнув за его ограду.
Но в нижних, полуподвальных окнах его разглядели только суетливо мелькавшую прислугу, в числе которой были уже, в белых куртках и колпаках, и повара.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда мы вернулись домой, то застали Надежду Павловну в больших хлопотах.
Оказалось, что Николай Андреевич Аркас, прибывший в свите Государя, будет ужинать со всеми нами.
Он дал об этом знать бабушке, сообщив, что Государь, зная, что в Николаеве у него имеются близкие родственники, милостиво разрешил ему пользоваться их гостеприимством в свободное от служебных занятий время.
Для него уже была приготовлена комната, рядом с большой гостиной, бывший дедушкин кабинет. Там была его вализа, была поставлена постель и Иван (Ванька) был горделиво возбужден при мысли, что он будет услуживать "царскому адъютанту".

Нас привели к ужину умытыми, причесанными, переодетыми, словом в параде, когда Николай Андреевич уже сидел на диване, рядом с бабушкой, в ярко освещенной гостиной.
Мама сидела с другой его стороны, а дядя Всеволод в кресле, подле бабушки. Тут же был и Аполлон Дмитриевич, скакавший, как оказалось, впереди царского поезда, в качестве губернского почтмейстера, чтобы готовить лошадей.
Он весь сиял, так как Николай Андреевич сообщил ему, что проезд по Херсонской губернии прошел образцово, и Государь, несколько утомленный дорогой, заметил это.
Адмиралу, Александру Дмитриевичу Кузнецову, также дано было знать о приезде Николая Андреевича и его приглашали к ужину, но он отвечал через посланного, что никогда не ужинает, ложится рано спать, а "его превосходительство" успеет повидать и завтра.

Как я узнал впоследствии, "адмирал Александр Дмитриевич" не любил "адмирала Николая Андреевича", считая последнего "придворным шаркуном", и не мог ему простить, что флигель-адъютанта он получил не за что иное, как за командование первым пароходом "Владимир", спущенным в Черном море, после чего парусные корабли вовсе перестали сооружаться.
Сестру и меня Николай Андреевич встретил ласково, расцеловал и очень нас разглядывал. Сестру он знал уже двухлетней, а меня "держал на руках", когда мне было несколько месяцев.
Меня он называл своим "тезкой", а его просил называть "дядей Колей". Объявил, что старший его сын почти мой ровесник, тоже Николай, и родился в Николаеве; остальные же трое, Константин, Софья и Владимир, в Петербурге.

Под конец, он сказал, что привез нам подарки от тети Сони, которая нас крепко целует, и что, с ее слов, дети его уже нас хорошо знают.
Действительно, на другой день мама передала сестре Ольге большую, разодетую в платье и бурнус куклу, которая открывала и закрывала глаза и была в большой соломенной шляпе. Рукою тети Сони на листке бумаги была надпись, что ее имя "Соня".
Я же получил тяжеловесный деревянный ящик, в котором рядами были уложены оловянные солдатики, пешие и конные, с офицерами, генералом и трубачами на белых конях. Тут же были пушки и лагерные палатки.
За ужином, в очень ярко освещенной столовой, золотой аксельбант Николая Андреевича и его новые блестящие погоны, с черными орлами, красиво блестели, а сам он, сидя между бабушкой и мамой, как-то весь сиял, притягивая к себе всеобщее внимание.
Мне он казался очень красивым, со своим молодым, ярким цветом лица и слегка седеющими бакенбардами и такими же волнистыми волосами на голове.
За столом он вел беседу почти исключительно о своей семье, о тете Соне и о детях, говоря о каждом в отдельности.
О тете Сон он, не без горечи, объяснял, что она никак не может свыкнуться с Петербургом, не выносит его климата и уклоняется от придворных выездов.
Ее конечная мечта попасть, рано или поздно, на юг и он, Николай Андреевич, сделает все от него зависящее, чтобы это скорее осуществилось.
Дети часто прихварывают в Петербурге, но летом в Царском Селе и Петергофе поправляются.
О новом Государе он сказал, что он чарует всех, кто только к нему приближается и что, во всю длинную дорогу на почтовых об Москвы, он заботился об удобствах всех своих спутников.
К концу ужина Николай Андреевич сказал, что завтра в 8 час. утра он должен ехать во дворец, чтобы сопровождать Государя, и просил маму предоставить ему ее пару в коляске, на время пребывания Государя в Николаеве.
Я не утерпел. Когда мы возвращались к себе, после ужина, я подбежал к окну, где жил кучер Николай, со своей Мариной, почти рядом с экипажным сараем, и постучался к ним. Было не поздно и они еще не ложились.
Я сообщил Николаю то, что слышал за ужином, но, оказалось, что он был уже предупрежден Иваном, которому мама шепнула передать приказание Николаю быть в 8 час. утра готовым подать коляску адмиралу.
Беседуя с Николаем, я поинтересовался: а царя кто же повезет?
Мне казалось, что наша пара, а особенно "Мишка", вполне заслуживают подобной чести; притом же я знал, что у Глазенапа (главного командира) пара весьма неказистая; жена его боялась шибкой езды и лошадей он держал наемных.
Оказалось, что не менее меня, Николай был озабочен этим вопросом, хотя отчасти был уже осведомлен.
Он слыхал, что "под царя" полицеймейстер наметил пару "откупщика", который на весь город кичился своим "выездом", недавно ему из Москвы доставленным.
Об его паре Николай был мнения среднего. Он признавал, что видные караковые жеребцы статьями ",хорошо собраны", но "ногами много зря кидают" т. е. идут красиво, но далеко не ходко; кроме того он отмечал, что они "тамбовские" и кони "сырые".
Для государевой свиты, как вызнал Николай, лошади были набраны больше у извощиков, которые в те времена в Николаеве были сплошь парные и очень, хорошие. Некоторые извощики, например Федор, Васько и Абдулла, своими выездами и своим кучерским облачением, ничуть не уступали "собственным".
Просыпался я, обычно, часу в десятом утра, а тут просил Марину разбудить меня на утро в семь, пока еще все в доме спали. Через полчаса я был уже в сарае, где Николай и Марина заканчивали запряжу.
На лошадях была новая, с "золотым набором", сбруя, которая надевалась только в самых экстренных случаях; гривы, чолки и хвосты у лошадей лежали пышно и волнисто, видно было, что Николай заплел их с вечера.
Сам Николай обрядился также во все новое, что надевалось только в самые большие праздники и еще когда его отпускали ехать "под молодых", на свадьбы. Выглядел он совсем кучером с картинки.
Раньше, чем взобраться в своем длиннополом армяке на козлы, он приподнял свою, блестящую новизной "шелковую" шляпу и трижды набожно перекрестился.
Когда Иван с крыльца гаркнул "кучер, подавай", ворота сарая распахнула Марина и Николай, малой рысью, подал к крыльцу.
Я не утерпел, забежал в сад, откуда мог, оставаясь незамеченным, глядеть, как будет садиться в нашу коляску, чтобы ехать к государю, Николай Андреевич.
Он вышел с парадного крыльца в мундире, с красной лентой через плечо, в треуголке на голове и в накинутой на плечи длинной серо-голубоватой шинели.
Из всех окон дворня уставилась на него.
Он поздоровался с Николаем, которого знал раньше, когда не уезжал еще в Петербург.
Николай не обробел нисколько, а чинно отвечал ему "здравия желаю" и еще спросил о здоровьи барыни Софии Петровны и всех деток, на что получил ласковый ответ что все, "слава Богу, благополучны".
Как раз в это время входил в ворота, возвращаясь. с своей первой, ранней утренней прогулки, адмирал Александр Дмитриевич, в своей люстриновой серой накидке и в форменной высокой фуражке прежнего образца.
Контраст обличия "двух адмиралов" мне показался разительным.
Николай Андреевич первый приветствовал отставного адмирала, называя его "вашим превосходительством" и протянул ему руку; тот пожал ее, назвав его также "вашим превосходительством", но обменялся всего двумя – тремя короткими фразами и быстро прошел в свой флигель.
Когда Николай Андреевич, поддерживаемый Иваном, оправившим сзади его шинель, сел в коляску и Николай тронул лошадей и выехал за ворота, я из сада тотчас же юркнул на крыльцо к Ивану.
-- За царем тоже не всякий поспеет... Ну, этот поспевать может! -- промолвил он, весь погруженный в созерцание опустевших, широко открытых ворот.
Кого имело в виду это восклицание Ивана, я не понял. Разумел ли он "царского адъютанта", или нашего кучера Николая, с его ходкой парой, осталось для меня, да может быть и для него самого, тайной.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Государь пробыл три дня в Николаеве.
Был спуск нового парового судна, осмотр адмиралтейства и флотских казарм, обсерватории, штурманского училища и вновь выстроенных "инвалидных домиков", вдоль одной из дорог "Лесков", для севастопольских увечных героев, и т. д.

Был большой смотр войскам на лагерном поле и два парадных бала, один в Морском Собрании, в прекрасном "мраморном зало" для вечеров, другой – в помещении Купеческого Собрания, от Херсонского дворянства, куда было приглашено и именитое городское купечество.
Мамы и дяди Всеволода в эти дни мы почти не видели; они, а с ними вместе кузины Люба и Леля бывали всюду, где был царь.
Нас на бабушкиных лошадях повезли только на смотр войск, но, за пылью, не только царя, но и вообще чтобы то ни было трудно было разглядеть.

Николай Андреевич только едва поспевал переодеваться то в свитскую, то в морскую форму. Он отпускал Николая на несколько часов домой и приказывал к такому-то часу вновь "подать" туда, или сюда.
Завтракал и обедал он, большей частью, во дворце, а раз и ночевал там, когда был "дежурным генералом".
Само собою разумеется, что каждый раз, когда Николай въезжал шагом во двор, на запотелых лошадях, я спешил ему на встречу.
Бедному Мишке и Черкесу, было ясно, доставалось очень. Черкес уже к концу второго дня стал заметно "спадать с тела".
И было два события, касавшиеся Николая и его пары, который неизгладимо врезались у меня в памяти.
Первое имело место к вечеру второго дня. Я застал Николая в сарае; он вырезывал, острым ножиком, узкий длинный ремешок и стал налаживать его на валявшееся раньше где-то в углу тонкое кнутовище.

Я чуть не ахнул, так как знал хорошо, что Николай никогда не имел при себе кнута. Наладив его, он подложил его под кучерское сиденье.
"На случай" -- объяснил он мне, -- опасаюсь, как бы Черкес не стал "сдавать"; за Мишку он был еще совершенно спокоен.
Второе событие было еще знаменательнее, еще важнее.
На следующий день, когда Николай, после смотра парада, въехал во двор, разыгралась такая сцена.
Осадив лошадьми экипаж в сарай, он молча слез с козел, встал на колени на подножку коляски и, сняв шляпу, истово перекрестился, а затем набожно приложился губами к сиденью коляски с правой ее стороны.
Марина и я остолбенели.
Невольно мелькнула мысль, не рехнулся ли Николай, или не напился ли он.
Но скоро все объяснилось.
Царь проехал в его коляске от самого лагерного поля до дворца. Выходя у подъезда из экипажа, он даже, случайно, коснулся его плеча.
Надо было видеть мое и Марины растерянное изумление и лицо самого Николая, с увлаженными умиленным восторгом глазами.
Вышло, по его словам, это так: крики ли толпы, или необычайная обстановка смотра, с музыкой и барабанным боем, напугали "откупщицкую пару", только кучер не смог никак подать лошадей во время к Государевой ставке, тогда Николай Андреевич и полицеймейстер приказали подать Николаю.
Рядом с государем сел не наш адмирал, а какой-то, еще более важный, генерал, которого величали "сиятельством", и с которым государь всю дорогу разговаривал "непонятно" не по-русски.
Среди бесконечных кликов "ура", лошади только бодрились и он, Николай, домчал государя "в лучшем виде".
Весть об этом необыкновенном событии скоро облетела весь наш двор и люди, поочередно, заходили в сарай поглядеть на то место, где посидел государь.
Домашних я всех тотчас же оповестил и даже сбегал в неурочное время к самой бабушке, чтобы поведать и ей о столь необычном для нашего Николая счастьи. К моему удивлению она осталась равнодушна.
Правда, она не любила Николая и не прощала маме, что та не дала его наказать, в свое время, когда он вывернул ее на тумбе.
Но потом я еще заметил, что и "нового царя" она не так почитала, как недавно умершего, по котором очень долго носила траур.
За то все остальные в доме разделяли вполне гордость Николая и о новом царе иначе, как восторженно, не отзывались.
Николай Андреевич, ужинавший в тот день с нами, перед балом в Морском Собрании – (у бабушки обедали в час и ужинали в половине восьмого), пояснил, что с государем, в нашей коляске, ехал граф Адлерберг и что Николай получит "царские часы", т. е. часы с двуглавым орлом на верхней крышке.
Уезжал государь на военном пароходов "Тигр", кажется, через Одессу в Севастополь.

Пароход должен был отвалить в Спасске не от той пристани, где приставали коммерческие пароходы, а от пристани, нарочито сооруженной на Стрелке, расцвеченной флагами.
Командовал "Тигром" мамин знакомый, капитан Шмидт и мы с мамой стояли очень удобно на самой пристани, рядом с его красавицей женой, Юлией Михайловной. Тут было много разряженных дам, некоторый, как наша мама, были со своей детворой.
У нас, да и почти у всех стоявших на пристани, были в руках букеты цветов, перевязанные трехцветными ленточками.

Стройный красавец, выше всех его окружавших, больше чем на полголовы, государь шел ровно, медленно, отвечая на все приветствия.
Мы бросали к его ногам букеты, бывшие у нас в руках, когда он шел по пристани, а он, словно в такт покачивая во все стороны головой, ласково картавил какую-то благодарность. Я ясно слышал только слова "милые дети", а что дальше еще на ходу он говорил – от меня ускользнуло.
В памяти моей до сих пор еще жива вся его, точно изваянная, фигура на капитанском мостике, когда отчаливал пароход.
По сравнение с окружавшими его, государь казался мне божественно-стройным, дивным, неземным существом.

Как-то грустно было возвращаться домой. Праздничное настроение разом упало.
Николай Андреевич также уехал с государем.
Помню только сияющее лицо Владимира Михайловича Карабчевского, который, задержав дядю Всеволода, как только скрылся пароход, сказал ему: "уф, гора свалилась с плеч! Слава Богу, все прошло благополучно. Приезжай (они были "на ты") вечерком на преферансик, я соберу кое-кого... Голова у меня, как котел, а тут еще Лиза не сегодня-завтра... Ты у меня будешь крестный, помни"!
Тут только я вспомнил, что эти дни "тети Лизы" нигде не было видно и на пристани она не провожала государя.
Я стал раздумывать о ней и грусть об отъезде государя, как-то незаметно, перешла и на нее.
Мне вдруг стало ее жалко.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Из нашего пребывания, на этот раз, в Кирьяковке, у меня очень ярко сохранилось воспоминание о нашей поездке отсюда в Богдановну.
Вероятно, вопрос о приобретении Николаем Андреевичем Богдановки был уже решен окончательно, так как, иначе, ему незачем было бы туда ехать и везти с собою и маму, и тетю Соню.
В Богдановну, по летам в купальный сезон, всегда наезжал, с разрешения бабушки, Аполлон Дмитриевич Кузнецов, с двумя своими мальчиками и младшей дочерью Женей.

А я знал, что отношения семьи Аркас к семье Аполлона Дмитриевича не были дружескими.
Жена Аполлона Дмитриевича со старшей дочерью "кузиной Маней", которая подбиралась уже к своим шестнадцати годам и все хорошела, была в это время заграницей. Грация Петровна в последние годы повадилась ездить в Эмс, очень модный в то время курорт.
Она никогда не уставала говорить об этих своих поездках за границу, а об Эмсе иначе не выражалась, как: "наш Эмс", "у нас в Эмсе" и т. д.

Мама и тетя Соня, именно в эту нашу поездку в Богдановку (мы, мальчики, увязались в эту поездку с ними) много говорили о семье Аполлона Дмитриевича и оживленно вышучивали и его, и Грацию Петровну.
У них выходило, что "прекрасная Грация здорова, как корова", но вечно пилит мужа, уверяя, что без Эмса ей не прожить и года, а тот ей верит, тем более, что ее домашний врач, "не то жид, не то немец", в этом ей подыгрывает. Поездки эти дорого стоят и откуда только у Аполлона Дмитриевича берутся на это деньги, неизвестно. Или он живет в долг в ожидании скорого наследства? И все это только для того, чтобы она могла кичиться в гостиных своею вечною фразой: "когда я была в Эмсе"...
Я понял, что тетя Соня и мама не любят Грацию Петровну и, не любя ее, дурно отзываются и об Аполлоне Дмитриевиче, задевают и детей, находя их дурно воспитанными, "кривляками".
Меня это огорчало и было неприятно слушать.
Образ очаровательной "кузины Мани" все еще жил в моей душе, да и Тосю (Платона) я уже считал своим приятелем и находил его добрым малым.

Путешествие в Богдановку было значительнее всех обычных поездок, выпадавших до сих пор на мою долю.
От Кирьяковки до Богдановки выходило добрых сорок верст. Мы ехали с Игнатом на его сборной четверке довольно медленно, так как, хотя мы выехали ранним утром, скоро наступила жара, ехать все время приходилось голою степью, т е. по припеку.
Мама томилась, но тетя Соня блаженствовала, уверяя, что, после "гнилого Петербурга", она рада набраться тепла, чтобы увезти запас его с собою.
Мы, "мальчики", поочередно взбирались на козла, соблюдая строго очередь.
Во время этого путешествия мне впервые пришлось наблюдать "мираж".

Я вскрикнул от восторга, увидев неожиданно у горизонта какой-то причудливый караван всадников, не то на лошадях, не то на верблюдах.
Несколько секунд длилась отчетливая ясность видения. Николай Андреевич объяснил, что такое "мираж" и отчего он бывает; я (да кажется и остальные) не совсем его понял, а мираж, тем временем, также внезапно исчез, как появился.
В херсонских степях, в очень жаркие дни, как я лично убедился впоследствии, явления эти довольно часты.
Кроме этого "миража", кругом не на что было глядеть, все те же ровные поля, засеянные и незасеянные, с пожелтевшей растительностью.

На протяжении всех сорока верст нам попались только два села, представлявших обычную картину местных помещичьих и крестьянских усадеб. Очень мало зелени, стоящий как-то "на тычке" большой, обычно запущенный и пустующий барский дом, широкие улицы, вдоль которых тянутся крестьянские, довольно опрятные мазанки, запыленная босоногая детвора и свиньи с поросятами в непросохших дождевых лужах. Скрашивали картину только ветряные мельницы, со своими лопастыми крыльями, растыканные кое-где по окрестным буграм.
Урожай еще не снимали, а сенокос кончился, и в степи было пусто. По дороге изредка попадались одинокие пешеходы, которые шлепали по мягкой пыли дороги босыми ногами, неся на палке за плечами свои сапоги. Встречались необъятно-нагруженные возы с сеном, медленно влекомые парою рослых волов; на самой верхушке обыкновенно возлежал пластом на животе какой-нибудь подросток, погонщик волов, с длинным кнутом, которым он оттуда мог хлестнуть волов, с криком "цоб", или "цобе", чтобы заставить их свернуть вправо, или влево.

Бубенцы позвякивали, пристяжные не скакали, а, поматывая головами, бежали, как и коренные, ровной рысцой. Игнат не неволил лошадей и, больше для вида, потряхивал иногда возжами.
Крестьянскую богдановскую усадьбу мы проехали, когда жара уже стала нестерпимой.
Барская усадьба показалась тотчас же на фоне широкой реки. От этой массы игравшей на солнце воды, как будто, повеяло прохладой.

Подъехав ближе, стало ясно, что река отстоит дальше обширного двора, обнесенного кругом высокою стеной, из-за которой едва виднелись черепичный крыши разных построек, в том числе и господского дома.
Двор тянулся от ворот к дому, казалось, без конца и имел вид огороженной пустыни.
По этой пустыне ездил на осле Тося, причем беспощадно хлестал его толстой казацкой нагайкой. За ним бегал Саша и, хныча, просил, чтобы Тося слез и дал ему покататься, но тот не обращал на него внимания.
Увидав такую картину, мама приказала Игнату остановиться и накинулась на Тосю. Она стала стыдить его за то, что он смеет мучить ослицу, приказала ему тут же слезть и распорядилась через Игната, чтобы ослицу отправили в табун и не смели больше давать "паничам" для катания.

Имела ли право мама так распорядиться – я не знал, но Тося покорно слез и стал жалобно оправдываться, что ослица уж очень упряма и не хотела вовсе бежать.
Тут мама пояснила, что это и есть ослица, которая поила меня своим молоком и которая теперь уже стара и должна быть на покое.
У крыльца одноэтажного, приземистого дома нас встретил, одетый по летнему щегольски, в чечунчовый костюм, Аполлон Дмитриевич и со всеми нами радушно перецеловался.
Николай Андреевич, почти с места, забрав нас (т. е. всех "мальчиков", так как и Тося и Саша тотчас же примкнули к нашей компании), повел нас на реку купаться.
Здесь Буг еще шире разливается, нежели у Кирьяковки. На противуположном берегу село "Рыбацкое" (бывшее военное поселение) едва можно было разглядеть; у этого берега виднелось несколько парусов рыбачьих лодок.

До реки от дома, по едва заметному спуску к низу, надо было пройти шагов двести. Берег был песчаный, дно совершенно гладкое, мягкое, точно бархатное, По словам Николая Андреевича, этот открытый, дивный, сплошь песчаный берег не уступал любому хорошему морскому "пляжу".
Купаться здесь было большим наслаждением и мы барахтались бы в воде без конца, если бы не стеснялись ослушаться Николая Андреевича, у которого в голосе, не смотря на его тягучую мягкость, было что-то властное, не поощряющее к возражениям.

Я заметил, что Коля и Костя побаивались и сразу слушались его, тогда как с тетей Соней они своевольничали и делали решительно все, что хотели.
Когда мы вернулись к обеду в дом, в длинной и узкой столовой застали Женю, которую ее старая бонна – немка разрядила, точно на бал, в белое кружевное платьице, с розовой лентой по поясу.
Девочка очень выровнялась с тех пор, как я ее видел в последний раз. Она не была такой красивой как Маня, но была необыкновенно жива, грациозна и очень кокетлива.

Ей совсем не сиделось на месте, она беспрестанно оправляла свои распущенные светлые волосы и делала решительно все, чтобы привлекать к себе внимание.
Мама и тетя Соня звали ее, про себя, "ученой обезьянкой". Я соглашался, что в ней было немного "обезьянки", но прехорошенькой.
С нами, "мальчиками", она не дружила и относилась к нам, как бы свысока.
Раньше чем сесть за стол, Николай Андреевич предложил Коле прочесть предобеденную молитву и все, стоя, крестились, а когда, после обеда, вставали от стола, Костя прочел "благодарственную".

Я боялся, чтобы Николай Андреевич не вздумал предложить мне читать которую-нибудь из молитв, я их не знал.
Дома мы этого не делали, а только крестились перед тем, как садились за стол и после, когда вставали из-за стола.
После обеда Николай Андреевич вызвал к себе управляющего, седоватого хлопотуна, с которым долго рассматривал какие-то большие книги, который тот принес с собою в кабинет, где расположился Николай Андреевич.
До ужина, пока совсем не смерклось, мы (мальчики) наслаждались полною свободой, не раз побывали в конюшне, где стояло много лошадей, затевали всевозможный игры, бесились ужасно.
Когда стала спадать жара, на реку пригнали весь табун на водопой.
Тут уж мы наслаждались.

Лошадей было много и среди них немало сосунков и жеребят. Эти были особенно забавны: они то и дело поддавали на ходу задними ногами и, ступая своими длинными, тонкими ножками по воде, пугались брызг, который разлетались во все стороны от их нескладных, торопливых движений.
Старые лошади заходили в воду по брюхо и меланхолически – однообразно кивали головами.
Среди стаи кобыл и коней выделялся, величественно выступая, рослый гнидой, с черными хвостом и гривой, жеребец "Натужный".
В хвосте табуна плелась, на безобразно отросших копытах, и моя "мамка-ослица". Помахавши своим куцым хвостиком, она не вошла в воду, а, упершись мордой в мокрый песок, тут же улеглась на берегу и стала качаться, перекидываясь через спину.
От табунщика мы узнали, что среди коней есть много смирных, уже объезженных, ходящих и под верх, и нам крепко запало в голову этим воспользоваться.
Когда управляющий возвращался, со своими толстыми книгами под мышкой, от Николая Андреевича в свой флигель, где была контора, мы ласково пристали к нему и он обещал на завтра дать нам лошадь, заседланную казачьим седлом.

После ужина Николай Андреевич сел с Аполлоном Дмитриевичем за карточный стол на открытой галерее и они стали играть в какую-то игру вдвоем, а мама и тетя Соня, обнявшись, стали ходить взад и вперед по аллее небольшого, запущенного садика, тянувшегося вдоль бокового фасада довольно низкого, расползавшегося в длину и в ширину дома.
Мы, "мальчики", опять кинулись на широкий двор и затеяли шумную игру "в разбойники"; а Женя уселась, со своею немкою, чинно на скамье крыльца, выходившего во двор и, как мне казалось, пренебрежительно на нас поглядывала.
Ложиться спать было очень весело.

Мы "выпросились" спать всем вместе (кроме Саши, который был еще малыш), и нас уложили, всех четырех, в очень большой, с низким потолком, комнате, где не было почти никакой мебели и где нам постлали, прямо на полу, свежие сфабрикованные огромные сонники.
Мы решили спать с открытым окном, которое выходило в сторону реки.
Было тепло, тихо и уютно. Видны были звезды на совершенно черном небе. Никогда не спалось мне так легко и сладко, как в эту летнюю деревенскую ночь.
Николай Андреевич на другой день, с раннего утра, уехал с управляющим, в его шарабане осматривать богдановскую межу и вернулся только к обеду.
После обеда он вскоре опять уехал куда-то, что-то "осматривать и проверять".
Мы были на полной свободе.

Управляющий не забыл своего обещания и нам Игнат выбрал, по своему вкусу, из табуна рослую, головастую лошадь, которую сам заседлал казачьим седлом.
Когда мы, поочередно, при помощи того же Игната, взбирались на нее, то мама, которая с тетей Соней уселась на крыльце, чтобы насладиться этим зрелищем, говорила, что мы "совсем воробьи на крыше". Обе они были очень довольны, видя, как лошадь, осторожно и бережно, не хотела нас иначе возить, как легкой "ходой с перевальцем", что было, все таки, пошибче, чем шагом.
Нам и это казалось уже кое чем и мы не прочь были считать себя кавалеристами.

Мы пробыли в общем три дня в Богдановке. Николай Андреевич почти все время где-то пропадал, осматривая с управляющим в подробностях все имение.
Он сделал также визит соседнему помещику, престарелому адмиралу Манганари, которого знал и раньше. От него он вывез большой круг какого-то сыра, которым очень гордился хозяйственный адмирал, так как он завел у себя сыроварню и лично наблюдал за изготовлением своего "голландского сыра". Когда его взрезали и тетя Соня и мама, по настоятельному предложению Николая Андреевича, попытались его попробовать, они тотчас же приказали вынести этот сыр вон из столовой, до того запах его был невыносим.
Кроме своего купанья, Богдановна славилась еще своим плодовым садом, который был не при доме, а отстоял от усадьбы верстах в трех.

Урожай сада ежегодно, еще с весны, запродавался купцам, но домашним не возбранялось приезжать и есть на месте сколько угодно фруктов.
Мы всей компанией, в двух экипажах, раз съездили туда и лакомились фруктами, срываемыми с деревьев. Тут были: абрикосы, персики, сливы, груши, яблоки, крыжовник и смородина.
Обойти весь сад было не легко, он протянулся по узкой, но длинной, ложбине более чем на версту. Его сторожили наемные люди, поставленные от покупщиков урожая; они же исполняли все садовые работы.
В саду было три глубоких колодца, из которых черпали и проводили по всему саду воду канавками и желобами.
Вода черпалась особыми "черпаками", закрепленными на цепях, двигавшимися вверх и вниз при помощи особого колеса, которое, в свою очередь, приводилось в движение другим горизонтальным колесом, вертевшимся на стержне, к которому было приделано длинное дышло. К этому дышлу была припряжена лошадь, у которой были повязаны глаза и которая безостановочно ходила по кругу. Этих лошадей никто не понукал; втянувшись в эту скучную работу, он двигались точно заведенные автоматы.
Старший из рабочих, которого все называли садовником, при нашем отъезде поставил в наши экипажи несколько корзин отборных фруктов.

Николай Андреевич подробно его расспрашивал относительно доходности сада и нашел, что, благодаря "купцам", сад в лучшем состоянии, чем все остальное запущенное хозяйство именья.
В Кирьяковку мы вернулись тою же дорогой, какою ехали. Выехали в ожидании новой луны попозднее, чтобы избежать жары, благодаря чему ехали гораздо шибче и были дома, когда еще никто у бабушки не ложился спать.

* * *

* * *

Основные произведения Н.П. Карабчевского

«Господин Арсков» (роман, 1893 г.)
«Приподнятая завеса» (сборник стихов и прозы, 1905 г.)
«Что глаза мои видели». Ч.1 Воспоминания детства - 1850-е годы (Мемуары, 1921 г.)
Читать http://az.lib.ru/k/karabchewskij_n_p/text_0020.shtml
«Что глаза мои видели». Ч.2 Революция и Россия воспоминания 1905 - 1918 гг. (Мемуары, 1921 г.)
Читать http://az.lib.ru/k/karabchewskij_n_p/text_0030.shtml
В. Шекспир «Гамлет» (Перевод с английского)
Читать http://az.lib.ru/s/shekspir_w/text_1030oldorfo.shtml
«Около правосудия» (Статьи, сообщения и судебные очерки, 1902 г.)
Скачать книгу- http://ia700305.us.archive.org/21/items/okolopravosudia00karagoog/okolopravosudia00karagoog.pdf
Судебные речи (Сборник выступлений, 1914 г.)